Саша. Маленькие повести - Валерий Казаков

– Старикан-то, оказался непрост, – признался он жене, присаживаясь на стул в её комнате. – Двадцать тысяч требует. Упырь, одним словом.

– Я это сразу поняла.

Павел уныло оглядел светлую комнату жены и опустил голову, как будто хотел что-то рассмотреть на полу.

– Грозится пойти к прокурору. Поделиться своими мыслями о нашем особняке. Говорит, что на одну зарплату такой не построить.

– Это плохо, – в задумчивости произнесла жена.

– Если начнут копать – сама понимаешь, что может случиться… Упекут. Никакой декларации не потребуется, честное слово. Живем-то не по средствам – ежу понятно… И для чего такой дом отгрохали? Как бельмо на глазу, честное слово.

В это время Вера вся встрепенулась, как будто вспомнила о чем-то важном, что пригодится именно сейчас. Прищурила лукавые глаза, потом живо подняла их на мужа и предположила с таинственной дрожью в голосе:

– А что если нервы у старика не выдержат? Перенервничал ведь сегодня старичок-то! Мы сами видели.

– Да что ты, – усомнился Павел. – У него нервы железные, как водопроводные трубы.

– Или сердце, – повторила Вера с тоном прежней загадочности в голосе.

– И сердце тоже железное. Старик лагеря прошел, голод, холод. Всё выдержал. Ко всему привык… Нет, такого в одночасье не свалишь.

– Как знать, как знать, – снова в раздумье повторила Вера.

В тот вечер оба супруга испытывали какую-то особую нежность друг к другу. Такая нежность обычно появляется у русских людей перед лицом явной угрозы, когда речь ещё не идет о жизни и смерти, но какофония пугающих слов и таинственных звуков уже свидетельствует о приближении роковой развязки. Павел и Вера в тот вечер не смотрели по телевизору даже программу новостей. Проблемы страны отодвинулись для них на второй план, а самой главной помехой в жизни стали слова старика о золоте, которое они потратили на строительство дома. Хотя во всем этом был некий философский смысл, некоторая историческая закономерность – подтекст. Потому что дед старика Небогатикова тоже разбогател ни с того ни с сего – как бы незаслуженно и вопреки складывающимся обстоятельствам. То есть, круг замкнулся. И тут виновата вовсе не воля случая, а, скорее та сила, которая связывает в одно целое начало и конец, причину и следствие, идею и её воплощение.

До полуночи, а может быть и больше деревянная кровать молодых супругов неистово и томительно скрипела, сосредоточенно повторяя слаженный ритм контактирующих тел. Когда же волна любовной истерики отхлынула, и Павел почувствовал неимоверную усталость во всем теле, а Вера – сонную легкость, было уже поздно думать о чем-либо утомительном и серьёзном. Они расцеловали друг друга по очереди в знак благодарности и уснули крепким, здоровым сном.

***

Утром в одном халате, наброшенном на голое тело, Вера спустилась вниз позвонить отцу. У неё было странное предчувствие, что старик Небогатиков больше никогда не будет их беспокоить. Она не могла толком понять, почему это так, но ощущение внутренней свободы никогда её не подводило. Такое ощущение возникало, когда все невзгоды были позади, когда все её желания исполнялись, когда она стремилась к поставленной цели и, наконец, добивалась своего. Как обычно по утрам, отца дома не оказалось, он что-то делал на улице, или, как выражалась мать: «ходил по хозяйству». Он появился только минут через десять и по-стариковски тяжело задышал в телефонную трубку.

– Здравствуй, папа! – обратилась к нему дочь.

– Здравствуй, – отозвался он издалека.

– Ты сегодня на улицу выходил? Петра Сергеевича видел?

Петр Сергеевич – это колхозный сторож в Пентюхино. Он обычно знает все самые свежие новости. Кто заболел, кто умер, кто пропил последние деньги, тайно изъятые у зазевавшейся жены.

– Выходил.

– Ну? – спросила дочь, ожидая ответа.

– Что, ну?

– И какие новости сегодня на селе?

– Ах, ты об этом… Да никаких. Какие у нас новости.

– А старик Небогатиков… он как?

– Он помер вчера от сердечного приступа в доме у дочери. Говорят, его хотели в больницу везти, да бензину в колхозе не оказалось, как назло… Бензин-то стал дорогой.

Отец что-то ещё говорил, объяснял, но Вера уже не слушала его. Поскорее положила трубку и присела на стул возле окна, обессилено свесив руки меж колен… Неужели это тоже она сделала? Неужели это из-за неё? Нет, нет. Кажется, она этого вовсе не хотела. Павел хотел, а она – нет. Она сопротивлялась. Но вчера она была очень расстроена и, кажется, наговорила лишнего своему ночному гостю, своему таинственному заступнику, которого видит во сне… Для чего она это сделала?

Бледная и опечаленная, она вернулась к мужу. Он неспешно одевался, что-то знакомое напевая себе под нос, поэтому подавленный вид жены его озадачил. Обычно по утрам она была другой. Он перестал напевать, удивленно посмотрел на неё и спросил:

– Что это с тобой сегодня? Ты чем-то расстроена?

Она опустила крупные веки и виновато выговорила:

– Небогатиков… умер.

В первые секунды после этих слов Павел испытал нечто похожее на облегчение. Ну, и слава Богу. Они-то тут причем. Умер и умер, леший с ним… Но потом вдруг опомнился и даже испугался от неожиданно возникшей догадки: «Неужели это она? Неужели и такое она может? » Подобный ход мыслей был для него за пределом обычного понимания, он вносил дисгармонию в отлаженную цепь привычных рассуждений и мешал видеть реальность в ясном свете, в том виде, к которому он привык. К тому же, вдруг пришло осознание того, что он сейчас весь в её власти. Ведь если она может такое, значит она может всё.

– Не может быть! – почему—то вырвалось у Павла.

– Я только что звонила домой… Он умер, папа сказал.

После этого оба супруга со странным испугом в глазах посмотрели друг на друга. И Павел почему—то вспомнил, как однажды в скверном расположении духа проходил мимо Троицкого собора, украшенного в честь праздника новой иконой Святой Троицы, вывешенной над входом. Икона привлекла его внимание. Кажется, такой красоты он никогда ещё не видел. На золотистом фоне, напоминающем ранний восход, были изображены три человека похожие друг на друга и одновременно – разные, загадочные. Павел остановился, чтобы лучше рассмотреть икону, потом увидел нищих, тесным рядком сидящих под ней: двух мужчин и одну благообразную женщину в черном платке с лицом русской великомученицы. Рука его непроизвольно скользнула в карман и протянула женщине гривенник. Женщина машинально взяла его и, не поднимая глаз, вполголоса проговорила: «Дай Бог тебе здоровья… Христос с тобой, молодой человек». И хотя Павел уже давно не чувствовал себя молодым человеком, ему стало приятно. Павел никогда раньше не подавал нищим и поэтому никогда не чувствовал в душе этого легкого сквознячка благодати. Он на секунду замешкался перед церковными воротами, и этого замешательства хватило, чтобы женщина успела произнести нравоучительной скороговоркой:

– А ты зайди, покайся. Зайти в церковь-то. Не святой, чай.

– Что?

– В церковь зайди, поклонись Святой Троице, помолись, это помогает, – повторила она.

Павел никогда не был в церкви. С детства у них в семье это было не принято. Церковь всегда стояла белым айсбергом за волнами душистых сиреней и порой притягивала взор, но всегда была чужой и далекой обителью одичавших от безделья старух и стариков. Павлу казалось, что в церковь ходят только калеки да подозрительные не вполне здоровые люди дистрофичной наружности. Но на этот раз Павел сделал над собой усилие и шагнул за церковную ограду, потом открыл деревянную дверь в храм и остановился у порога… То, что открылось ему в следующий момент, неожиданно сильно поразило его… Это был другой мир. В сумрачном свете свечей он различил высокие стены, увешанные скорбными ликами икон, изображения которых как музейные картины правильными рядами уходили к яркой перспективе алтаря. Он ощутил сладковатый запах ладана, наплывающий как туман осенним утром. Услышал непривычно тихие голоса откуда-то справа, от Царских Врат. Там почему-то было больше всего людей, склонивших головы в молитвенном песнопении. И над всем этим миром людей и ликов жил, дрожал, искрился одинокий луч света, пробившийся сквозь стену где-то под куполом и позолотивший узорчатый багет на одной из центральных икон перед клиросом.