Слёзы солнца - Алексей Летуновский

От физнагрузки сердце выскакивало из груди через еще открытую рану и ерзало под рубашкой, а иногда забегало в шерстяные шорты. Я ловил его и ставил на место. В груди жгло, но это был всего лишь истраченный кислород. Я постучал в дверь Димы и, пока он создавал нервный топот, этажом ниже из квартиры вышел глубоко морщинистый безлицый мужчина. На лице, в титьке, у него виднелись сверкающие как глаза кошки в темноте ноздри.

Дима вышел и успокоил титьколицего: – Это ко мне, дядя.

Он вздохнул и все.

Единственная комната в квартире была изрезана пожелтевшими простынями на сектора для кухни, туалета и веранды, с которой с неуверенностью вползал жженый воздух городского вечера.

Я немного расстроился из-за того, что в квартире не оказалось Нади, но не дал эмоциям завладеть собой. Посреди комнаты стоял дубовый стол, на нем лежали неоткрытые банки с грибами. Они показались мне милыми, отчего я пощекотал их по мягкому стеклу. Они захихикали и покраснели. Дима нырнул в комнату сквозь одну из простыней с бутылкой слез в руках и велел мне сделать себе табурет. Я вышел на веранду, с которой был виден низкопробный район пятиэтажек. Оторвал одну из веток дерева. Дима сообщил, что инструменты в уборной. Банки в его руках прозрачно пищали. В уборной я посмотрел в зеркало на свое неинтересное и мятое, как фантик, лицо.

Умылся слезами из крана, взял инструменты и вышел. Обстругал ветку, распилил ее на четыре равные части и приколотил их к сидушке, оторвав ее с паркета.

– Строители сегодня приходили, – сказал Дима, разлив слезы в стеклянные чашки. – Ты не заметил новую лестницу наверх?

– Нет.

– Будут еще этаж строить. Полностью из железа.

– Не сопротивляйся, пусть творят, что хотят, – подбадривал я его.

Он наложил мне в ладонь промасленных оранжевых грибов, но я их сунул обратно в банку. Сам он их ел как сгущенку. Быстро и невежливо.

– А знаешь, – огрызнулся Дима. – Я устал не сопротивляться.

Он продолжал. – Да и с каких пор твой протест перерос в полное отторжение мира? Протест же должен означать глубокую привязанность к своему объекту. Или ты с Надей не размышлял об этом?

– Не размышлял, – прервал его я. – Мы только и делали, что ругались. А в конфликтах не до размышлений. Теперь я уже понимаю, что молчание – единственная существующая форма протеста. Если с чем-то не согласен, то молчи, чего другого.

– Я так не могу, – вспылил Дима и закусил. Я промолчал.

– И деньги на ремонт дома нужны. Дерево погибает.

– Это его участие в жизни, не твое.

– Не могу я так, как ты… Попробуй грибы и скажи, что о них думаешь. Вроде вкусные.

– Я кроме слез ничего не ем, – ответил я ему без капли спора и зевнул. Показалось, что он не выпил вечером ни кружки, зато грибов своих поел изрядно.

– Послушал меня немного и уже устал?

Я пожал плечами. Снизу доносился храп, да и настроение было как всегда.

Вскоре мы поняли, что переборщили с дозами. Я – слез, а он – еды. Почувствовали, что желаем спать. Дима давил своим настроем поделиться урожаем облепиховых, и на момент я сдался. Грибы были вкусные, чего скрывать. Вкусные не от того, что со времени выпуска из шараги я ничего толком не ел, вкусные как слово вкусно. А потом Дима уснул. Я же с минуты две посидел на веранде, вглядываясь в сухой гляссаж темного города, а когда грибы растворились в животе, сам стал становиться темным изнутри. Без какого-либо сопротивления.

**

Самые трусливые волосы сбежали, видимо от беспорядка в голове и на голове, смешались с травой, скрылись и не подавали виду. Пускай. Муравьи обгладывали мои голые пальцы в рваных сапогах, но мне и до этого не было дела. Голова трещала, как сочное ядро арбуза. Вот только внутри она представлялась гнилой, иссиня болотной. Конечно, это состояние напоминало обычное утро. Если бы я не находился в лесу и птицы бы при сером свете сухого солнца не исполняли бы симфонии Бетховена. Да и в обычное утро к кровати уже подскочила бы ругающаяся Надя, схватила бы ремень и закрепила бы мою голову им. А потом приготовила бы компрессы из слез, и утро благополучно бы завершилось.

Делая горячие решения, сам не знаешь, насколько они тебя охладят.

Из головы же что-то вырывалось наружу, что-то стремилось прямиком к солнцу, хотело что-то очень сильно солнцу помочь.

Ладони судорожно шаркали со звуком по траве, натыкаясь на корни рябиновых елей, рябиновых дубов и, иногда, рябиновых рябин. Среди пения птиц и шума воздуха блуждало далекое и легкое девичье пение. Такое проказное и беспрерывно веселое. Я не верил ни пению, ни птицам, в их нотах не было никакого толка. Единственное, что казалось реальным – ослепительный серый свет, режущий глаза.

А когда свет постарался растаять и дать глазам передышку, я увидел девочку лет тринадцати, она стояла между рябин и шепталась с птицами. Шепот издали походил на сочинения Барто. Я попытался подняться, но тут же упал. Девочка обернулась, показав широкие щеки и наивное любопытство.

– Тебе плохо? – она стала подходить.

– Оставь, не травмируй себя.

– У тебя вся рубашка в крови.

И правда, от воспоминаний о Наде рубашка намокла от открытой раны на сердце. – Ничего страшного, – ответил я девочке. Она присела рядом, и я стал разглядывать ее большую грудь: красивая и нелепая, как многие большие груди.

Сама девочка была одета в желтый алюминиевый комбинезон и белую майку. Она сорвала две-три травинки, в которых виднелись неловкие обрывки волос, и приложила к моей голове.

– Что ты делаешь? – спросил я ее, когда взгляд ускользнул с груди на плотный живот, сложившийся гармошкой.

Она поднялась, и грудь ее стала казаться еще больше. – Ты, видимо, потерял свою свиту.

Я поднялся и отряхнулся. Боль в голове прошла, а девочка упиралась грудью в мой живот, и на мгновение я представил нас как неделимым целым.

– Я люблю лес, – отвечала она. – Ведь только в лесу девочки становятся принцессами и находят замок с принцем или принца с замком.