Великая Ордалия - Р. Скотт Бэккер

Блудница-судьба была милостива к ней – во всяком случае, пока. Впрочем, о положении дел в городе знали немногое кроме того, что Момемн все еще остается неприступным. Улицы были запружены народом, однако кмиральский и кампозейский лагеря казались чуть ли не заброшенными. Возле Малых Анкиллинских ворот поднимался столб дыма, но Эсменет доложили, что пожар произошел из-за несчастного случая.

Фанайал, похоже, не имел никакого отношения к кровопролитной смуте, охватившей весь город. Получалось, что Майтанет увел со стен едва ли не всех солдат, чтобы иметь возможность утихомирить толпу – нетрудно было понять, что весть о пленении императрицы вызовет волнения. И если бы Фанайал пошел на штурм Момемна, весь раскинувшийся под ее ногами ковер зданий и улиц уже превратился бы в поле боя. Но падираджа-разбойник предпочел занять Джаруту в качестве собственной базы и закрепить за собой сельскую местность вокруг имперской столицы, предоставив Эсменет то самое время, в котором она отчаянно нуждалась. При всей ирреальности и жути происходящего вид диких шаек вражеских всадников, обшаривавших окрестности, наполнял ее душу облегчением, граничившим с подлинным блаженством. Пока языческая грязь оставалась за стенами, Телли и Кельмомасу ничего не грозило.

Она обратила внимание, как нариндар посмотрел на свои очищенные руки, а потом наклонил голову, как бы прислушиваясь… ожидая какого-то знамения? Он казался столь же странным и зловещим, как в тот судьбоносный день, когда она наняла его. В день майтанетова переворота.

Нариндар наконец повернулся и посмотрел ей в глаза.

– То, что ты сделал… – начала она, однако не договорила.

Он ответил ей безмятежным детским взглядом.

– То, что я сделал, – отозвался он, вовсе не смущаясь тем, что подразумевала она. Голос его оставался столь же незаметным, как и его внешность, и все же…

– Но как? – спросила она. – Как это возможно?

Как мог простой человек убить дунианина?

Он не стал пожимать плечами, но поджал губы:

– Я всего лишь сосуд.

От такого ответа по коже Эсменет побежали мурашки. Если бы она происходила из благородной касты, то могла бы не обращать внимания на эти слова. Только душа, взращенная в трущобах и подворотнях, в касте лакеев и слуг или вообще среди рабов, могла понять жуткий смысл этой фразы, только такие души способны были понять ужасы Четырехрогого Брата… Айокли.

Только самые отчаянные обращались к Князю Ненависти.

И благословенная императрица Трех Морей осенила себя знаком, известным только сумнийским шлюхам. По случайному совпадению в этот момент перед ней прошел раб с неглубокой корзинкой, полной персиков. Протянув руку, Эсменет достала из корзинки персик, то ли для того чтобы скрыть снедавшее ее напряжение, то ли чтобы его облегчить.

– Лови, – сказала она, бросая плод нариндару.

Тот подхватил персик в полете. А затем обеими руками поднял над открытым ртом и впился в мякоть зубами, словно желая выпить из нее весь сок, как поступают неотесанные шайгекцы.

Эсменет наблюдала за ним со смесью ужаса и любопытства.

– Я хочу, чтобы ты остался во дворце, – сказала она, когда он опустил голову. В солнечном свете блеснули струйки сока на бритом подбородке.

Сначала ей показалось, что он смотрит на нее, но потом она поняла, что он глядит сквозь нее, словно заметив нечто на далеких холмах.

– При мне, – уточнила благословенная императрица Трех Морей, с горечью закусив нижнюю губу.

Взгляд наемника остался прежним. В имперском тронном зале послышался шум, разрываемый перекатами эха. Его наконец нашли, Саксиса Антирула, экзальт-генерала метрополии, капитулировавшего перед Майтанетом, – человека, который обрек бы ее на печальный конец, если бы не милость Блудницы.

Нариндар Иссирал опустил голову в знак загадочного повиновения и сказал:

– Я испрошу совета у моего Бога.

Дыша, как подобает спящему ребенку, Кельмомас неподвижно лежал, скрестив ноги, на мятых простынях, глаза его были закрыты, но уши внимали беспорядочной тьме, a по коже бегали мурашки, предвещая ее прикосновение.

Она бродила по покоям, утомленная, однако еще не успокоившаяся после дневных тревог. Он слышал, как она взяла графин с сеолианского серванта, тот самый, со сплетенными, как змеи, драконами, что время от времени привлекал к себе ее внимание. И услышал, что она вздохнула в благодарности – благодарности! – за то, что графин оказался полон.

Затем послышалось шелковистое бульканье наполняемой чаши. И вздохи между глотками.

А потом он слушал, как она глядит в кружащееся пространство, как падает из ее рук, звякнув об пол, чаша.

Внутренне он курлыкал от удовольствия, воображая резкий запах ее тела и ее объятья, сперва порывистые, затем настойчивые, по мере того как ослабевает отчаяние. Он чист, кожу его отскребли добела, умастили мылом с корицей, омыли водой, растворившей в себе настои мирры и лаванды. Она будет прижимать его к себе все крепче и крепче, a потом рыдать, рыдать от страха и от потери, и все-таки более всего от благодарности. Она будет сжимать его в объятьях и рыдать, безмолвно, стиснув зубы, не издавая ни единого звука, и будет ликовать оттого, что жив ее сын… она будет трепетать, и будет торжествовать, и будет думать, пока он есть у меня…

Пока он есть у меня.

Она будет ликовать, как никогда не ликовала, будет дивиться невероятной запутанности собственной судьбы. A когда пройдет приступ страстей, замрет, не говоря ни слова, внимая, прислушиваясь к дальнему рокоту вражеских барабанов, терзающему ночной воздух. Потом рассеянным движением взлохматит его волосы, следуя обычаю всех матерей-одиночек, брошенных своими мужьями. Ей придется пересматривать все перенесенные ею несправедливости, придавать им сколько-нибудь упорядоченный облик. A потом она начнет прикидывать, как можно обезопасить его, не имея уверенности и не мечтая…

И будет видеть в себе героиню, не столько в том, что будет сделано, сколько в том, что необходимо сделать. Она будет пытать всех, кого нужно пытать. Она прикажет убить всех, кого нужно убить. Она станет всем тем, в чем нуждается ее милый маленький мальчик.

Защитником. Подателем. Утешителем.

Рабыней.

A он будет лежать как в дурмане, и дышать, дышать, дышать…

Прикидываться спящим.

Андиаминские высоты вновь лязгали и гудели своей подземной машинерией, вновь ожившей… воскрешенной. Благословенная императрица направилась в опочивальню, извлекая длинные шпильки из своих волос.