Бог бабочек - Юлия Пушкарева

– Плохо, сука! ..

Руками прижимая мои плечи к дивану, наклоняешься – и неторопливо облизываешь мне лицо. Так спокойно и собственнически; зверь, слизывающий кровь с добычи. Горячая влага твоей слюны стекает по моим щекам и подбородку; нет, это уже просто невозможно выдержать, нельзя выдержать, кто я такая, чтобы выдерживать? .. Я слабая, я твоя сука, я – никто; это чертовски сладко. Выгибаюсь, подаюсь к тебе, и ты строго сдавливаешь мне шею; стоны переходят в хриплый кашель.

– Я разве разрешал тебе скулить? .. Нет, не разрешал. Очень плохо. Ты совсем не стараешься. Как ты думаешь, мне нужна такая нерадивая рабыня?

Трясу головой, давясь твоей слюной и слезами. Твой голос нежен и вкрадчив – вопреки жестоким словам; эта нежная вкрадчивость ведёт к краю пропасти – даже за пределами леса. Меня больше нет. Больше нет – я помню лишь, что я твоя сука, нерадивая собственность, жаждущая тебя; пустота, готовая принимать. Когда ты улыбаешься, в пустоте восходит солнце, и я таю под его золотыми лучами.

И сказал Бог: «Да будет свет», – и стал свет.

– Правильно, не нужна! Не понимаю, зачем я так долго с тобой вожусь… Лежи так. Согни ноги в коленях.

Что ты собираешься делать? .. Сползаешь ниже, к моим бёдрам, и сдёргиваешь с меня бельё – скрученная ткань резко проходится по коже. Жжёт внутри и снаружи; стискиваю зубы, чтобы не застонать снова. Облизываешь губы. Вижу кончик твоего языка – и перестаю дышать. Неужели ты собираешься…

– Так что там было в твоём «Сатириконе»? Мм?

Господи.

Не могу ответить тебе – могу только кричать и биться в судорогах. Острое – на грани с болью – блаженство в каждой клетке. Переплетает нервы и сосуды, кровь и чернила, прошлое и будущее, переплетает – само собою, набекрень, наискосок; так, как пожелал ты. Выше – выше – выше – рывок туда, где я никогда не была: в разреженный воздух, к звёздам – узоры созвездий переплетаются, как узоры, начертанные твоим языком; набухаю жаром – и, когда не остаётся сил терпеть, взрываюсь навстречу небу, и клочки моей плоти опадают к твоим ногам.

Можешь переплести их, как книгу.

*

(Четыре месяца спустя

Лифт бесшумно и очень долго поднимается на пятнадцатый этаж. Так неестественно-долго для жилого дома, что в первые месяцы – когда я только поселилась здесь, в своей крошечной квартирке-студии, – подъём на лифте вызывал навязчивые ассоциации с казённой церемонностью бизнес-центра или отеля. Потом я привыкла. Я живу высоко и, как поэты-декаденты, смешно горжусь своей оторванностью от почвы.

«Окно моё высоко над землёю, высоко над землёю…» – как заунывно вещала Зинаида Гиппиус, рассказывая о своей выдуманной башне.

Теперь ты – в моей башне. Как… гость? Хозяин? Чужеземец-захватчик?

Ты в ней только на время – я не знаю, на сколько именно; но уже трудно представить любые до и после. Мы оба думали, что ты пробудешь здесь не больше нескольких дней – и потом, отдав дань прохладному «погостить», уйдёшь одаривать собой других жаждущих. Или быть с семьёй. Или просто – в одиночестве лить коньяк на старые раны.

Но ты живёшь со мной уже почти месяц.

Затяжные периоды уныния и недовольства мной – решительно во всём – сменяются короткими, но упоительно яркими вспышками нежности. Иногда мне кажется, что тебя бесит каждый мой жест и каждое движение; иногда – что ты не можешь без меня жить. Вечера, когда ты пьян (а теперь это почти каждый вечер), обычно заканчиваются скандалом. Приступ недоверия, обида на неосторожную фразу (мои объяснения лишь ухудшают ситуацию), мои слёзы в ненужный момент – не так уж важно, что именно служит поводом.

Пару раз ты собирал вещи, чтобы уйти, а я, рыдая, валялась у тебя в ногах. На следующий день, вернувшись с работы, я видела тебя добрым, светящимся любовью и раскаянием – ты гладил меня, осыпал поцелуями, говорил со мной допоздна; однажды сюрпризом заказал огромную пиццу. В такие моменты у тебя мог возникнуть даже порыв погулять: однажды мы сходили в кино и вернулись только к полуночи, заваленные пушистыми снежными хлопьями. В безмятежном сиянии проходил день или два – а потом какая-нибудь моя ошибка запускала механизм заново.

Я заранее сделала тебе ключи от квартиры, но, помимо меня, ты видишься только с друзьями – с теми же Володей, Шатовым и ещё парой человек. Изредка.

Я знаю, что есть другие бабочки, но пока ты ограничиваешь себя. Знаю, что тебя это злит.

Давно не понимаю, кто я теперь – твоя рабыня, или любовница, или друг, или что-то, чему вообще не подобрать имени. Понимаю только одно: у тебя своя дыра в груди, куда больше моей, и меня не хватает, чтобы её заполнить. Порой наша общая боль становится такой невыносимой, что я закрываюсь от неё и превращаюсь в безэмоционального зомби. Например, когда ты – тоже всего пару раз – не ночуешь дома. Потом пытаюсь вспомнить, что именно я делала всю ночь, что чувствовала, – и не могу.

Ты плохо спишь. Я пытаюсь подобрать тебе успокоительные, но ничего не помогает всерьёз.

Недавно мне предложили работу на кафедре – появилось место младшего научного сотрудника, скромного книжного подмастерья, – и с первой зарплаты я купила книгу о Билли Миллигане с его множественной личностью. Начала – но не уверена, что решусь дочитывать: в этих болезненно-хамелеоновых перепадах, запутываниях и перевоплощениях слишком много сходства с тобой.

Ты стоишь у зеркальной стены лифта, прижимаясь поясницей к перилам. На перилах покачивается пакет с продуктами – если ты выходишь со мной в магазин (это редкость и потому Событие), то с какой-то особой охотой устраиваешь его там. Мне это нравится. До сих пор удивляюсь, как практичность уживается в тебе с почти абсолютным пренебрежением бытом. Точнее, не то чтобы пренебрежением: быт будто совершается сам собой – еда вырастает из посуды, пыль и мусор испуганно растворяются, одежда стирается и высыхает, пока ты с томной мрачностью возлежишь на диване и смотришь YouTube.

– Ты так мило это делаешь, – не выдержав, улыбаюсь, кивнув на пакет.

Ты убираешь в карман телефон и, скорчив прелестно-язвительную гримасу, цедишь: