Бог бабочек - Юлия Пушкарева

Моя невыносливость постыдна – но тебе она, кажется, почему-то по душе. Рывки чаще и мельче; сжимаешь мне голову, лаская пальцами кнопки ошейника – allegro, avanti – маэстро подчиняет хор – плач скрипки рвёт воздух в клочья – решившись, я поднимаю взгляд на твоё лицо – и содрогаюсь от зелёного морского сияния, увлекающего на дно корабли.

– Быстрее…

Твой приглушённый стон не по-человечески прекрасен – красота, проклятая Создателем, красота на грани ужаса; песня сирен. Дерзко смотрю, как блаженство искажает твои черты – быстрее, ещё быстрее, – и солёные, тёплые волны крушат корабль, унося души моряков в рай – в тот, куда попадают твои раздавленные, бессмертные бабочки.

*

(Несколько лет назад

– …Профессор, а куда это Вы?

Не оглядываясь, я вздыхаю и продолжаю заворачивать в пакет банку варенья. Если бы люди были книгами, Вера наверняка родилась бы детской энциклопедией из серии «Хочу всё знать».

– К Диме. В гости на пару часов. Мы собирались погулять, но он заболел, лежит с температурой.

– Эмм…

Одно «эмм» Веры укалывает сильнее, чем дюжина саркастичных монологов. Я смотрю на неё. А она – на меня, прерывая ради этого священное действо маникюра. Кисточка с сиреневым лаком замирает в воздухе; от едкого химического запаха мне хочется чихнуть.

– Что? Говорю же, я ненадолго.

– И варенье поэтому, да? Потому что он болеет? Прелесть какая! – голос Веры язвительно подлетает вверх, и она возвращается к своему занятию. – Вы так сильно-то уж в образ заботливой бабушки не входите. Рановато.

На секунду зажмуриваюсь. Это Вера, и она мой друг. Нужно потерпеть.

– И что в этом такого?

– Да ничего… Наверное. А чем он болеет – воспалением хитрости?

– Он хрипит и кашляет. Вот решила купить – малиновое, для горла. Насчёт мёда не знаю – вдруг он не любит или у него аллергия, – а варенье – более нейтрально…

Мои слова заглушает хохот Веры – сначала сдержанный, потом бесстыдно-раскатистый. Она откладывает кисточку и, судорожно обхватив себя за локти, наклоняется к столу.

– Ой, не могу… Ой, жесть! Профессор, у меня же живот теперь от смеха заболит! – отдышавшись, она добавляет: – Так, ладно! Варенье. А разве Ваш Дима сейчас не квартиру снимает? Вы же вроде говорили, что он съехал с общаги?

– Ну да. – (Я уже стою у двери и застёгиваю куртку – лучше поспешить, пока Вера не надумала удержать меня рукоприкладством). – Снимает.

Она округляет глаза. Сиреневая лужица лака меланхолично растекается по столу.

– И вы… едете к нему туда? На квартиру?

Наверное, даже если бы я сказала Вере, что изучаю чёрную магию или торгую наркотиками, в её голосе не звучал бы такой ужас.

– Он снимает с друзьями, и они тоже там будут.

На самом деле, я в этом не уверена, – и от одной мысли, что твоих друзей там может не быть, меня бьёт болезненным жаром. До сих пор – до конца первого курса – я никогда не оставалась с тобой в полном смысле наедине (конечно, если не считать нашу первую встречу). Я не знаю, каково это, не знаю, что буду чувствовать, – но искушение попробовать слишком велико; как если бы передо мной, с моей строгой диетой, положили пышный, увенчанный золотистой корочкой кусок яблочного пирога. Искушение можно победить – можно гордо отодвинуть пирог и жевать салат, – но хочу ли я этой победы? И пусть мне нельзя быть твоей бабочкой, пусть я твой ангел и исповедница, – но что, если? ..

– И я вернусь ночевать, – решительно обещаю я. – Так что не наводи панику.

Вера вскакивает.

– В смысле – вернётесь ночевать? ! А что, могли и не вернуться? Профессор, подождите!

– Я и так уже опаздываю. Пока-пока! ..

С наигранным смехом переступаю порог – раньше, чем она до меня дотягивается.

…Подъезд старой девятиэтажки на другом конце города не особенно гостеприимен: стены исписаны ругательствами, лифт не работает, воняет пролитым пивом и (надеюсь, что мне мерещится) мочой. Из-за непривычной планировки я долго блуждаю по длинным, тускло освещённым коридорам. Откуда-то доносятся пьяные матерные вопли; я уже начинаю думать, что путешествие в страну чудес не задалось, – но тут одна из дверей вдалеке открывается, и в коридор выходит невысокая, очень худенькая девушка с короткими морковно-рыжими волосами. Машет мне и улыбается – так светло и безмятежно, что сразу хочется улыбнуться в ответ.

– Привет! Ты Юля, да? – (Она протягивает мне ладонь – узкую и изящную, как у лесного духа. Ты говорил, что твоя бывшая одноклассница миниатюрна, но я не предполагала, что на вид ей не больше четырнадцати-пятнадцати; почему-то эта хрупкость приглушает мой тревожный страх. Если бы с тобой жила стервозная гламурная дива, я бы не представляла, как себя вести). – Женя. Очень приятно! Прости, что не встретила тебя внизу – надо бы было, а то у нас тут чёрт ногу сломит.

– Да ничего страшного, я…

Осекаюсь, потому что в дверном проёме появляешься ты. Ты не кажешься совсем уж больным – лишь уставшим и (почему-то) немного заспанным. На тебе застиранная домашняя футболка; ты улыбаешься со своим вечным кошачьим прищуром. Мы давно не виделись, и теперь внутри меня полыхает золотистый рассвет; не сразу вспоминаю, что надо бы ответить на любезность Жени.

– …я нашлась. Привет.

– Привет! – (Шагнув в сторону, ты пропускаешь меня. Мы наскоро обнимаемся – не так долго и крепко, как обычно; возможно, из-за присутствия Жени. Ты опираешься рукой о косяк, и она по-эльфийски юрко проскальзывает под ней – как под аркой: только вспыхивает рыжина волос). – Рад, что ты приехала. Ничего, что я вытащил? .. Шварц и Кирюха давно хотели с тобой познакомиться.

Шварц. Точно: Женю ты обычно называешь по звучной немецкой фамилии.

– Конечно, ничего. Я тоже рада.

Разуваюсь, и мои ботинки оказываются возле крошечных жёлтых кроссовок Жени. Глядя на них, ты умилённо восклицаешь:

– Какие у вас всё-таки маленькие ножки! В голове не укладывается.

Женя фыркает и проходит мимо – в одну из комнат. Квартира большая, и после года, прожитого в общаге, в одной каморке на четверых, мне здесь слегка не по себе. Из кухни заманчиво пахнет чем-то мясным; на стене висит плакат с группой Tokio Hotel – судя по подрисованному внизу сердечку, Женин.