Бог бабочек - Юлия Пушкарева

– Нет! – более страстно, чем прежде, отрезаю я. – Это распространённая точка зрения: сама и слышала, и читала такое. Но я думаю, что Мастер – очень сильный человек. Настоящий писатель не может, не должен быть слабым. Просто его сила – в другом. Она не такая… очевидная. Более скрытая, внутренняя, не такая огненно-стихийная, как у Маргариты.

– А-а… – выдыхаешь со смешком-полустоном – словно про себя. – Рискну предположить: ты что-нибудь пишешь? Извини, если лезу не в своё дело.

В животе что-то сжимается – будто я лечу вниз на «американских горках». Были, конечно, люди, которые догадывались об этом, но не так странно и не так… в точку, как ты.

Если и есть идеал писателя – вообще Автора – для семнадцатилетней меня, то это Мастер. Но ты не мог так быстро понять. Ты сказал просто наобум, а проницательная улыбка на твоих губах – блеф, иллюзия, игра теней в комнате.

– Да. Немного… Или много. Не знаю.

Нервно хихикаю; мерзко от самой себя – я сейчас мало чем отличаюсь от Наденьки и ей подобных, разве нет? Ты усмехаешься в ответ, но как-то холоднее. Много позже я пойму, почему: тебя раздражают мои смущённо-раболепные смешки. Смешки человека, который извиняется за собственное существование. Ты и в себе, и в других презираешь слабость, и с годами это презрение будет разрастаться, как опухоль. Ты уважаешь правду – без жалости.

Впрочем, в тот вечер ты ещё юн и отзывчив – поэтому в ответ я слышу трепетное:

– Да, серьёзно? Прикинь, я почти сразу так и подумал, ещё когда ты про анализ текстов рассказывала… А можно спросить, что именно?

– В основном фэнтези. Иногда сказки.

– Давно?

– С детства. А постоянно – с тринадцати лет.

Молчу о стихах. Они плохо мне удаются: свобода слишком пугающая, на разрыв грудной клетки в клочья. Пока у меня не хватает на них сил.

Мне приходит в голову, что ты-то как раз можешь писать стихи. Что-нибудь драматичное, со вселенскими страстями вокруг каждой бытовой ссоры. Об избранности и непонятости, о сложном пути мужчины. Что-нибудь в духе рэпа, обожаемого одноклассником-баскетболистом, в которого я влюблена. Осмеливаюсь:

– А ты?

Уклончиво улыбаешься.

– Ну, находит время от времени… Но это точно лучше никому не показывать.

– Почему? Я бы почитала.

Это вырывается помимо моей воли: мне скорее страшно, чем хочется читать тебя. Но ты с шутливой признательностью прикладываешь руку к груди:

– Хорошо. Пришлю что-нибудь, если попросишь ещё раз, – прежде, чем я успеваю задуматься об этой странно волнующей формулировке, продолжаешь: – А вот твоё я бы всяко почитал! Судя по твоим достижениям, Нобелевская премия по литературе – вполне реальное будущее.

– Да уж… – выдавливаю сквозь смех – по-прежнему нервный. Твою просьбу выслушиваю скептически: большинство новых знакомых просит прислать «что-то из моего», узнав, что я пишу, но за чтение принимаются единицы. Голод по читателям – уже и в семнадцать привычное для меня состояние. Голод голодом, но что-то подсказывает, что ты всё же не станешь моей добычей – по крайней мере, сейчас. – Я бы прислала что-нибудь, но это большие тексты. В основном. Циклы повестей и… Скажем, попытки романа.

Разочарованно вздыхаешь.

– Мда-а, тогда сложнее… Большое читать мне обычно лень, и я отвлекаюсь постоянно. Над тем же Булгаковым (Булгаковым, правильно ведь? .. на фамилии плохая память) почти полгода издевался… Может, хотя бы отрывок пришлёшь? Или рассказик? Или отрывок – сложно без контекста?

Последнее похоже на издёвку; но, возможно, я просто перестраховываюсь.

– Сложно. Но я постараюсь что-нибудь подобрать… Раз сложно с большими текстами, «Войну и мир» ты наверняка не домучил?

Даже в темноте замечаю, как ты морщишься – и пересаживаешься ещё чуть ближе ко мне. Теперь мы напротив друг друга, и наши ноги почти соприкасаются. Непрерывное почти.

– Ох, нет! Даже начал, но быстро понял, что мне капец. Ещё эти вставки на французском… – морщишься. – Зато дочитал этих, как их… Ну, где Чичиков и помещики?

– «Мёртвые души».

– Вот! Надо же мне как-то реабилитироваться перед тобой. Я молодец! – (Со смехом гладишь себя по голове). – Хотя тоже было нудно. А в «Мастере и Маргарите» меня в плане нудности смущало знаешь, что?

– Предположу. Библейская линия?

– Да-а! – жарко всплёскиваешь руками, чуть не задевая меня. – Все эти вставки о Понтии Пилате и Иешуа… Вроде и красиво, и высоко, но так тяжело написано! Не шло мне.

– Есть теория, что всех людей можно поделить на две части: те, кому больше близка московская линия, и те, кому библейская. Живая жизнь и древность, так сказать, – улыбаюсь. – Тебе явно больше подходит московская.

Оживляешься; тебе невероятно нравится, когда говорят о тебе.

– Крутая теория, серьёзно! Я вот даже сразу понял, о чём ты… Хотя словами толком не объяснить. А что ты думаешь об Иешуа, кстати? Я говорил с верующими, которые Булгакова до сих пор еретиком считают – за то, что он вот так показал Христа.

Иешуа. Непросто говорить об этой линии: я столько плакала над ней вечерами, за своим письменным столом, пока мама спала, измотанная работой. И столько любовалась чеканной красотой простых слов. «Тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город»…

Из коридора доносятся голоса и девичий смех. Лишь бы Лера, Маша и Наденька скорее пришли.

Лишь бы подольше не приходили.

– Я думаю… Думаю, если бы я писала о Христе, то писала бы о нём похоже. Возможно, не в точности так же, но… Не так, как в Евангелии. По-своему. – (Растерянно улыбаюсь, пытаясь подобрать слова. Ты слушаешь очень внимательно – так, что, кажется, перестаёшь дышать). – Нет в этом ереси. Он же Бог. А Бог у каждого свой.

– Ипостась Бога, – поправляешь ты. Слышно, что относишься к этому серьёзно – пожалуй, серьёзнее меня.

– Ипостась Бога. Пускай. Знаю только, что все видят это по-разному… Ориентир этот, идеал. Или что-то другое.

Улыбаешься краешком губ. В темноте я не вижу деталей, но угадываю, что именно краешком.