Хроника Убийцы Короля. День первый. Имя ветра - Патрик Ротфусс

Да, разумеется, я играл. Это было мне единственным утешением.

На исходе первого месяца на пальцах у меня наросли каменные мозоли, и я мог играть часами напролет. Я играл все песни подряд, которые помнил. Потом я играл то, что помнил лишь наполовину, в меру своих сил восполняя забытое.

Со временем я мог играть, с тех пор как проснусь и до тех пор как усну. Я бросил играть то, что знал, и принялся сочинять новые песни. Мне уже доводилось сочинять песни; я даже помог отцу сложить пару строк. Но теперь я посвятил этому себя целиком. Некоторые из тех песен остались со мной и поныне.

Вскоре после этого я принялся играть… Как бы это сказать-то?

Я принялся играть не песни, а нечто иное. Когда солнце согревает траву, а ветерок приносит прохладу, это создает определенное ощущение. И я играл, пока мне не удавалось воспроизвести это ощущение. Я играл до тех пор, пока музыка не начинала звучать как «Теплая трава и прохладный ветерок».

Играл я только для себя, но аудитория у меня была требовательная. Я помню, как провел почти целых три дня, пытаясь уловить «Ветер, колышущий листок».

На исходе второго месяца я мог сыграть что угодно почти так же непринужденно, как я это видел и чувствовал: и «Солнце, садящееся в облака», и «Птицу, пьющую из озерца», и «Росу на папоротнике».

Где-то на третий месяц я перестал смотреть по сторонам и обратился внутрь себя, чтобы сыграть то, что там было. Я научился играть «Еду в фургоне с Беном», «Пою с отцом у костра», «Смотрю, как танцует Шанди», «Растираю листья, когда на улице хорошая погода», «Мама улыбается»…

Нет нужды говорить, что играть это было больно, но это было нечто вроде боли в пальцах, стертых о струны. Я немного кровоточил и надеялся, что скоро нарастут мозоли.

Ближе к концу лета одна струна лопнула, лопнула так, что уж не починишь. Большую часть дня я провел в немом ступоре, не зная, что мне делать. Разум мой по-прежнему пребывал в оцепенении и большей частью в забытьи. Я использовал бледную тень своей былой находчивости, чтобы решить эту проблему. Обнаружив, что ни восстановить струну, ни добыть новую не получится, я сел и принялся учиться играть на шести струнах.

Через оборот я играл на шести струнах почти так же хорошо, как и на семи. Три оборота спустя я пытался сыграть «Пережидаю дождь», и тут лопнула вторая струна.

На этот раз я не колебался. Я снял бесполезную струну и принялся учиться играть заново.

На середине «Жатвы» порвалась третья. Потратив почти полдня на бесплодные попытки, я понял, что три порванных струны – это уже слишком много. Поэтому я собрал в потрепанный мешок затупившийся ножичек, полмотка бечевки и Бенову книгу. Вскинул на плечи отцовскую лютню и пошел куда глаза глядят.

Я пытался мурлыкать «Снег, падающий вместе с осенней листвой» или «Мозолистые пальцы и лютня с четырьмя струнами», но это было совсем не то, что играть.

Я намеревался найти дорогу и пойти по ней в город. Я понятия не имел, далеко ли до дороги или до города, и в какую сторону надо идти, и как они могут называться. Я знал, что нахожусь где-то в южном Содружестве, но точное местоположение было погребено вместе с другими воспоминаниями, которые мне откапывать особо не хотелось.

Погода помогла мне сделать выбор. Прохладная осень готова была смениться зимними холодами. Я знал, что на юге теплее. И потому, за неимением лучшего, я повернулся левым плечом к солнцу и постарался пройти как можно большее расстояние.

Следующий оборот был пыткой. То немногое из еды, что я захватил с собой, скоро кончилось, и мне приходилось останавливаться и добывать себе пищу. В некоторые дни я не мог найти воды, а когда находил, мне не в чем было взять ее с собой. Неприметная тележная колея вывела меня на дорогу побольше, а та – на другую, еще более наезженную. Я до пузырей стер ноги башмаками. По ночам временами бывало жутко холодно.

По дороге попадались трактиры, но я разве что пил иногда из конских колод, а так обходил их подальше. Попадались мне и маленькие городки, однако мне нужен был настоящий город. Откуда у крестьян струны для лютни?

Поначалу, услышав грохот телеги или конский топот, я, хромая, отходил в сторону и прятался у дороги. Мне не приходилось говорить с людьми с того вечера, как убили мою семью. Я был куда ближе к дикому зверю, чем к двенадцатилетнему мальчишке. Но в конце концов дорога сделалась слишком широкой и наезженной, и я проводил больше времени прячась, чем идя вперед. И я наконец-то решился не обращать внимания на проезжих, и с облегчением увидел, что на меня почти никто не смотрит.

Однажды утром я провел в пути меньше часа, когда услышал, что сзади меня догоняет телега. Дорога была достаточно широкой, чтобы по ней могли рядом ехать две телеги, но я все равно отошел на траву на обочине.

– Эй, малый! – окликнул меня грубый мужской голос. Я не обернулся. – Слышь, малый!

Я, не оглядываясь, отошел подальше в траву. И встал, глядя в землю под ногами.

Телега медленно дотащилась до меня. И голос взревел вдвое громче прежнего:

– Малый! Малый! !!

Я поднял голову и увидел старика с обветренным лицом, который щурился против солнца. Ему могло быть лет сорок, а могло быть и семьдесят. Рядом с ним на телеге сидел широкоплечий молодой человек с простецким лицом. Видимо, отец с сыном.

– Малый, ты чё, оглох, что ли?

Я покачал головой.

– Так ты немой?

Я снова покачал головой:

– Нет.

Разговаривать с людьми было странно. И голос звучал незнакомо, хрипло, будто заржавел от долгого молчания.

Он сощурился, глядя на меня:

– В город небось?

Я кивнул. Мне не хотелось снова говорить.

– Ну так полезай! – он кивнул на задок телеги. – Сэм, чай, не надорвется, если довезет такого заморыша.

Он похлопал по крупу своего мула.