Конец эпохи Путина. Записки политолога - Алексей Кунгуров

Дальновидные охранители режима, верно оценив угрозу монархии, исходящую от крепнущего капитализма, пытались сыграть на противоречиях между трудом и капиталом. Так возник, например, феномен «полицейского социализма», автором концепции которого считается жандармский полковник Сергей Зубатов. Суть идеи сводилась к тому, чтобы создать контролируемое охранкой рабочее движение, ставящее перед собой исключительно экономические цели (улучшение положения рабочих), но дистанцирующееся от политической борьбы.

Этот инструмент Зубатов планировал использовать для давления на буржуазию, которая постоянно нуждалась бы в мощи госаппарата, обладающего силовыми структурами, способными подавить рабочее движение. В целом замысел оказался провальным, потому что надежно контролировать рабочее движение, увести его в сторону от политики не получилось. Со всей очевидностью это показала одесская стачка 1902 года, быстро принявшая неконтролируемый характер.

В общем, буржуазия, какой бы передовой она сама себе ни казалась, продемонстрировала свою неготовность стать генератором революционного субъекта. К тому же правящий режим не стал в ходе кризиса обострять отношения с «третьим сословием», бросив буржуазии кость в виде Манифеста 17 октября 1905 года, обещавшего некоторые демократические полусвободы и политические полуправа. Капитал лелеял иллюзии, что, получив возможность отстаивать свои интересы в парламенте, он постепенно дожмет самодержавие без баррикад на улицах и горящих барских усадеб.

Кстати, когда я говорю о капитале и буржуазии, то имею в виду и так называемую «передовую интеллигенцию», то есть интеллигенцию, органическую по классификации Антонио Грамши, интеллигенцию, порождаемую передовым классом и выполняющую функцию генератора смыслов, роль идеологического рупора буржуазии. Революционно настроенная, либеральная, прозападная интеллигенция противостояла интеллигенции традиционной (по Грамши), которую воспроизводят общественные институты, принадлежащие к старому укладу.

Скажем, духовенство или офицерство – интеллигенция традиционная, генерируемая традиционными общественными и государственными институтами, возникшими еще в феодальную эпоху. А вот техническая интеллигенция, университетская профессура, газетные репортеры – это уже интеллигенция, порождаемая новым укладом. Спрос на ее услуги создается передовым классом, каковым в начале XX столетия являлась буржуазия. Самым естественным образом эта органическая интеллигенция становилась источником революционных идей.

Кстати, рождение органической интеллигенции, как ее понимал Грамши, происходит и сегодня, на наших глазах. Традиционные СМИ в целом выполняют роль охранительную. Если же вы желаете новых идей – добро пожаловать в блогосферу. Конечно, свыше 90 % контента здесь – всевозможный мусор типа фитоняшек и светских сплетен, но при желании вы без труда найдете таких блогеров, как el_murid или kungurov. Но это так, к слову…

Могла ли революционная интеллигенция, вызревш внутри нее организации играть в 1905 году роль революционного субъекта? Конечно, нет. Хотя бы потому, что она была неотделима от передового класса (буржуазии) и не играла самостоятельной роли. Совершенно иначе обстояло дело в период перестройки, когда именно интеллигенция сыграла роль главного могильщика советского строя. Однако к тому времени она имела в обществе куда более значимую роль, являясь, не побоюсь такого определения, передовым общественным классом.

Способен ли был пролетариат взять на себя роль революционного субъекта? Если уж буржуазия оказалась не готова к этому, то что говорить о совершенно незрелом пролетариате. Не стоит забывать, что большинство фабрично-заводских рабочих являлись рабочими в первом поколении, только-только вышедшими из деревни, не разорвавшими пуповину, связывающую их с сельской общиной. Частым явлением была откочевка рабочих в деревню в сезон полевых работ. Разве мог столь незрелый класс выдвинуть из своей среды революционного субъекта?

Российские социал-демократы назвали свою партию рабочей, однако по сути своей это была буржуазная партия, состоящая большей частью из интеллигентов, а слово «рабочая» в названии разве что апеллировало к потенциальному электорату. Застолбили себе «лейбористскую» нишу заранее, в ожидании наступления в стране эпохи парламентской демократии. Так или иначе, но социалистические партии в революции 1905 г. сколь-нибудь значимой роли не играли, являясь, если так можно сказать, субподрядчиками на ниве организации низовой «движухи» и террора (эсеры).

Крестьянство, самое многочисленное сословие империи (свыше 80 % населения), также не способно было выдвинуть субъекта, определяющего революционную повестку дня. Однако именно крестьянство более всего выиграло даже от проигравшей революции, получив отмену выкупных платежей, ярма, наложенного на него еще в 1861 году. Впрочем, это не решало ключевой для России земельный вопрос.

Значит ли все вышесказанное, что цепь событий революции 1905–1907 гг. носила стихийный, случайный характер? Нет, если принять версию, что главными субъектами революции выступали внешние силы. Это было вполне логичным. Войну Японии с Россией финансировал западный, прежде всего английский, капитал. Проигрыш островной империи означал потерю всех инвестиций, вбуханных в ее милитаризацию. Могли ли капиталисты допустить такое?

Между тем нанести военное поражение России представлялось делом немыслимым. Даже полный разгром русского флота в Порт-Артуре и при Цусиме лишь обеспечивал Японии возможность ведения боевых действий на суше. Но разгромить все более усиливающуюся русскую армию – задача, практически невыполнимая. Если в начале войны пропускная способность Транссибирской магистрали составляла всего две пары поездов в сутки, то теперь она была доведена до 12 пар в день. Действующая армия могла в достатке получать припасы и пополнение. Для Японии же, по мере удаления линии фронта от побережья, транспортное плечо возрастало. Вести затяжную войну на истощение Япония не могла, поскольку и так уже находилась в состоянии высшего напряжения сил.

Из этого естественным образом вытекает, что если Россию нельзя разбить на фронте, это необходимо сделать в тылу – создать империи такие внутренние угрозы, перед лицом которых она вынуждена будет искать мира с Японией. Бурные события 1905 г. как раз и стали «вторым фронтом» против России. И за всем этим вполне определенно торчали уши внешних «модераторов». Довольно подробно этот вопрос рассмотрен в моей книге «Как делать революцию. Инструкция для любителей и профессионалов». Как только Петербург замирился с Японией и получил в Париже золотой займ на кабальных условиях, революционный накал в стране пошел на спад.

В целом картина получилась следующей: система показала себя достаточно сильной, чтобы выдержать революционный кризис. Революционный субъект внутри общества еще не созрел, не оформился. В итоге революция проиграла, реакция победила, империя отсрочила свою смерть на десятилетие.

В начале 1917 г. ситуация была уже несколько иной. Тройной заговор военных, думцев (буржуа) и аристократов (великие князья) представлялся уже серьезным субъектом. Парадокс в том, что сами заговорщики не воспринимали себя в качестве революционного субъекта и не имели цели совершить революцию, которую невольно спровоцировали своими действиями. Но по факту субъекту пришлось стать революционным, хоть он и был к этому не готов.

Качества субъекта определили и характер Февральской революции, в ходе которой верхи вроде бы получили все, о чем ранее даже не могли мечтать. Получили, но не знали, как удержать. Естественным стремлением элиты стало «притормозить» революцию. То есть революционный субъект стал стремительно мутировать в контрреволюционный.