Гнездо - Синтия Д'Апри Суини

– Ваша мать права, – кивнул Джордж. – Лео может отказаться от своей доли, но мы не можем ему в ней отказать.

– Просто не верится, – сказал Джек.

Мелоди хотела заговорить, но растерялась, не зная, как обратиться к матери. Старшие братья и сестра начали называть Франси по имени еще подростками, но у нее это никогда не получалось, а сказать «мама» при Джеке и Беа было как-то неловко. К тому же она немножко побаивалась матери. Мать была недоброй. Годами Пламы твердили друг другу, что их мать – злобная пьяница. «Если бы она просто бросила пить! – говорили они. – Все было бы хорошо! » Незадолго до смерти Леонарда у нее ни с того ни с сего обнаружилась непереносимость алкоголя и она действительно бросила пить. В одночасье. (Годы спустя они поняли, что внезапная трезвость Франси была связана с Гарольдом, консервативным бизнесменом-трезвенником, местным политиком, за которого Франси выскочила замуж после смерти их отца. ) Они с нетерпением ждали, когда она изменится, но обнаружили только, что уже и так знали ее истинную натуру: она просто была злой.

– Дело вот в чем, – произнесла Мелоди, откашлявшись и легонько помахав Франси, чтобы привлечь ее внимание. – Мы рассчитывали на эти деньги, у нас были планы, и…

Мелоди замялась.

Франси вздохнула и позвенела ложечкой в кофейной чашке, словно размешивала сахар или сливки. Уронила ложку на блюдце, дала ей подребезжать.

– Да? – сказала Франси, делая Мелоди знак, чтобы та продолжала. – У вас были планы, и?

Мелоди замялась, не зная, что сказать дальше.

– Это удар, – сказал Джек. – Это очередной финансовый удар после многих других за последние годы. Разве не разумно предположить, что ты – как мать Лео и с учетом твоих средств – примешь часть этих потерь на себя?

Пока Джек говорил, Мелоди кивала, пытаясь вычислить реакцию матери. Какая-то ее часть, крохотная сжавшаяся часть думала, что, возможно, удастся уговорить мать помочь с оплатой колледжа.

– Мать Лео? – спросила Франси, будто это ее забавляло. – Лео сорок шесть. И ты не единственный, кто за последние годы потерял в финансах. Не припомню, чтобы кто-то из вас потрудился узнать, как у нас дела.

– А что такое? – спросила Беа. – У вас с Гарольдом все хорошо?

Франси скрестила руки на груди и уставилась в стол. Начала было говорить, потом замолчала. Беа, Мелоди и Джек встревоженно переглянулись.

– У нас с Гарольдом все прекрасно, – в конце концов сказала она.

– Ну, тогда… – начал Джек, но Франси подняла руку.

– У нас все будет хорошо, но большая часть денег Гарольда вложена в коммерческую недвижимость, а это сейчас рынок неустойчивый. Это и так понятно.

– А деньги, которые тебе оставил папа?

– Их давно нет. С их помощью мы спасали бизнес Гарольда, пока тот не выйдет в плюс.

Франси расправила плечи и слегка повысила голос, как учитель, успокаивающий учеников во время пожарной тревоги:

– Все будет прекрасно, когда рынок сам собой выправится, как это обычно и бывает. А пока? Пока нам тоже пришлось ужаться. Гарольду нужно думать о своих детях. Сейчас доступных средств у нас нет, и так будет еще какое-то время. Нам тоже пришлось пересмотреть свои ожидания и планы с учетом нынешнего состояния экономики.

Франси откинулась на спинку кресла и скрестила руки на груди, оценивающе смотря на своих детей.

– К тому же Лео ваш брат. Мне и в голову не могло прийти, что вы не поможете ему в столь отчаянной ситуации…

– Которую создал он, и только он, – перебил Джек.

Франси наставила на Джека палец:

– Ваш отец составил такие условия пользования счетом, чтобы я могла к нему обратиться в случае необходимости, именно по этой причине. Это была семейная необходимость.

– Что именно было необходимостью? – спросил Джек. – То, что Лео годами развлекался и не работал? То, что женился на мотовке мирового уровня? То, что разбил «Порше» – а тот ему был даже не по карману! – потому что его член был в кулаке официантки?

Франси по другую сторону стола прижала кончики дрожащих пальцев к векам в морщинах, забитых фиолетовыми тенями, из-за которых казалось, что у нее вокруг глаз синяки.

– Я не хочу продолжать этот разговор.

Она открыла глаза, обвела взглядом стол, и выглядела удивленной – как всегда, когда видела своих детей.

Франси знала, что никакой награды как лучшей матери ей не положено – она и не стремилась к ней никогда, – но не так уж она была и ужасна, правда? Что Леонард сотворил с деньгами, которые предполагал оставить лишь как небольшой доход на вторую половину их жизни? Как они вырастили детей, настолько непрактичных и вместе с тем настолько уверенных, что им все должны? Может быть, это ее вина. Она часто об этом думала, да и какая мать не думала бы. Ей было двадцать пять, замужем она была меньше года, когда родился Лео, а за ним очень быстро последовали Джек и Беа. Ее это настолько ошеломило, что она почти впала в апатию. И только она начала возвращаться к прежней себе, только начала справляться – Лео было шесть, Джеку четыре, Беа почти три, все наконец начали спать – сюрприз! Мелоди. Узнав об этой беременности, она почувствовала, будто утратила что-то, и это чувство задержалось на много лет, в течение которых Франси считала часы до тех пор, пока не могла наконец выпить, чтобы смягчить тревогу. Сейчас, думала она, ей бы поставили что-то послеродовое, прописали таблетки, и, возможно, все сложилось бы иначе. Гарольд – основательный, уверенный, надежный Гарольд – ее спас.

Может быть, проблема заключалась в ее браке с Леонардом; отношения у них были напряженные, без взаимопонимания (во всем, кроме секса – она до сих пор вспоминала секс с Леонардом, его неожиданный ненасытный энтузиазм, свою способность быть в постели уступчивой и внимательной, как нигде больше; если бы только они вдумчивее подошли к планированию семьи), и, возможно, воспитание детей тоже в итоге пострадало, но разве они так уж отличались от других родителей своего поколения? Она так не думала.

– Мама?

Голос Мелоди рывком вернул Франси в конференц-зал, оторвав ее от приятных воспоминаний о Леонарде и неожиданных местах, где они занимались любовью, когда дети были маленькими и постоянно требовали внимания. Одним из любимых была прачечная с ее запирающейся дверью и грохотом стиральной машины и сушки, дававшим некоторое уединение в смысле звука. У нее до сих пор срабатывал павловский рефлекс: она возбуждалась от запаха «Хлорокса».