Неукротимая - Гленнон Дойл Мелтон

Да. Крещеная.

– Главная героиня моей книги переживает религиозное откровение и становится христианкой. Можете себе это представить? Христианкой! И для нее это все так реально! Не знаю, как отреагируют на это мои читатели: будут ли люди относиться к ней серьезно? А вы как думаете? Вам кажется, такое могут воспринять всерьез?

Я выдаю ей самую серьезную точку зрения, которую только способна из себя выжать, а после извиняюсь и отхожу.

Смотрю на стол. Сиденья не подписаны, вот дряньство. С одного края стола тихонько сидит Джордж Сондерс. Он производит впечатление человека крайне учтивого и добродушного, и мне хотелось бы сесть рядом с ним, но он мужчина, а я не умею общаться с мужчинами. А с другого края сидит молодая женщина, источающая спокойную, уверенную силу. Я сажусь рядом с ней. На глаз ей двадцать с чем-то, она выпускает свою первую книжку для детей, и я засыпаю ее вопросами, а про себя думаю, как было бы здорово, если бы организаторы просто разложили наши книжки на столах, чтобы мы познакомились друг с другом вот так, через текст, спокойно читая. Мы макаем суши в соус. Подают салаты. Я как раз ищу заправку для своего, когда автор детской книги вдруг поднимает голову и смотрит на дверь. Я следую за ее взглядом.

И вдруг вижу: там, где еще минуту назад никого не было, стоит женщина. Она заняла не только проем, но и неожиданно всю комнату, целый мир. У нее короткие волосы, платиновые на макушке, выбритые по бокам. На ней длинный тренч и красный шарф, а на губах – теплая улыбка, скрывающая холодную, как клинок, уверенность в себе. Пару секунд она стоит на пороге и рассматривает происходящее в комнате. Я за эту секунду успеваю пересмотреть всю свою жизнь.

Я впитываю ее всем своим существом, и оно говорит мне:

А вот и Она.

Я поднимаюсь. Широко раскидываю руки.

А она смотрит на меня, склоняет голову набок, приподняв бровь, и улыбается.

Блин! Блин-блин-блин, а почему я встала? Зачем я стою, зачем так широко раскинула руки? Господь милосердный, что же это я такое творю?

Я опускаюсь на место.

Она подходит к столу и по очереди пожимает всем руки. А когда приближается ко мне, я поднимаюсь снова, поворачиваюсь и смотрю ей в глаза.

– Эбби, – представляется она.

Я спрашиваю, можно ли мне ее обнять, потому что – ну а вдруг это мой единственный шанс и больше такой возможности не представится?

Она улыбается. И раскрывает объятия. Я окунаюсь в аромат, который в будущем станет для меня домом – аромат кожи, мягкой, как пудра, кондиционера для смягчения ткани, шерсти на воротнике, ее туалетной воды и еще чего-то, улицы, ветра, чистого воздуха и прохладного неба, так пахнет голова ребенка, любовь, целый мир.

Карточка с ее именем лежит на тарелке с другого края стола. Она уходит от меня и идет к своему месту. Позже она расскажет мне, что ничего не ела и почти не разговаривала весь ужин, потому что изо всех сил старалась не смотреть на меня. Как и я на нее.

Ужин подходит к концу, и комната опять превращается в муравейник. Господи, возня усиливается, уже попахивает революцией. Приношу извинения, прячусь в уборной и пару минут пересиживаю там всеобщую мельтешню. Когда я выхожу, она стоит в холле и выжидательно смотрит на дверь уборной. А затем жестом подзывает меня к себе. Я на всякий случай украдкой оглядываюсь, убедиться, что она обращается именно ко мне. Она смеется. Смеется.

Пришло время идти в главный зал. Мы каким-то образом отделяемся от толпы – люди на три фута впереди нас и на столько же позади, а мы идем одни, вместе. Я так отчаянно хочу показаться ей интересной. Она такая естественно-клевая, а я не умею быть клевой. Ни дня в своей жизни не была клевой. Мне жарко, я просто в огне, пот в паре мест даже пропитал рубашку.

Слава Богу, она первая заводит разговор. Рассказывает мне про книгу, которую собирается выпустить.

– Но сейчас ситуация непростая, – говорит она. – Ты наверное слышала? ..

– Что слышала? Я не слышала. Что я наверное слышала и где?

– В новостях могли говорить, может? По ЕСПН [3 - ESPN – американский кабельный спортивный телевизионный канал. – Примеч. пер. ]?

– Эм-м, да нет, по ЕСПН ничего такого не слышала, – говорю я.

И тогда она говорит:

– Я играю в футбол. Точнее играла, раньше. Ушла совсем недавно и теперь не вполне представляю, как жить дальше. А в прошлом месяце выхватила штраф за вождение в нетрезвом виде. Об этом трубили в новостях. И я много дней наблюдала за тем, как мои снимки из участка треплют по всем каналам, как этот скандал не уходит из бегущих строчек. Последние пару лет я просто не вылезала из депрессии, чувствовала себя такой потерянной, и… ну что тут скажешь, облажалась так облажалась. Я всю жизнь была зациклена на чести и достоинстве, и тем поступком обесценила и уничтожила все. Всех подвела. Можно даже сказать, всех женщин в принципе. И теперь они хотят, чтобы я написала книгу с позиции ты-смотри-какой атлетки, а я все думаю: Может, нужно быть просто честной? Взять и выложить всю правду о том, что творилось в моей жизни?

Мне ее жаль, но за себя я счастлива. За те четыре минуты, что мы провели вместе, она поговорила со мной на три темы, в которых я разбираюсь лучше всего: алкоголь, писательство и стыд. Я в этом шарю. Моя тема. УХ, МОЯ!

Я кладу ладонь на ее плечо и меня прошивает ток. Убираю руку и перевожу дух, а потом говорю:

– Слушай, у меня список приводов длиной с твою руку. И я бы на твоем месте выложила все как есть. Была бы честной. Я не разбираюсь в спорте, но точно знаю, что в реальном мире любят реальных людей, такими, какие они есть.

Она останавливается, и я тоже. А потом оборачивается и смотрит прямо на меня. Кажется, хочет что-то сказать. Я жду, затаив дыхание. Но затем она отводит взгляд и идет дальше. Я выдыхаю и иду следом. Мы заходим в зал и вслед за потоком других писателей лавируем в море круглых столиков, накрытых белыми скатертями, под тридцатифутовым потолком, усыпанным хрустальными канделябрами. Мы оказываемся на небольшом возвышении, поднимаемся по лестнице и видим, что нас посадили рядом. Возле нашего столика она кладет ладонь на спинку моего стула. Кажется, не может решить, стоит ли отодвинуть его для меня. И отодвигает.