Мы умели верить - Ребекка Маккай

Через минуту возник он сам, прервав разглагольствования Сержа о виде из окна. Он аккуратно зачесал влажные волосы – остатки былой шевелюры, а отутюженная рубашка казалась слишком большой, словно он ссохся. Он воскликнул: «Фиона Маркус во плоти! » – и, схватив ее за плечи, приложился воздушным поцелуем к обеим щекам, и хотя ее фамилия давно была другой, она не стала его поправлять. Имя ее юности было ей подарком, врученным человеком, связанным для нее с тем временем, когда она была беззаботна и полна оптимизма. Правда, оно был связано для нее и с последующими годами, когда умер Нико, и с друзьями Нико, ставшими ее единственными друзьями, умиравшими один за другим, и попарно, а стоило отвлечься на секунду, и внушающими ужас гроздьями. И все же, все же она скучала по тем временам, и вернулась бы туда не раздумывая.

– Так вот, фокус в том, дорогая моя, чтобы продержаться на ногах весь день. Никакого сна. Кофеин, но только если ты и так его обычно пьешь. И никакого вина, ни капли, пока не восстановишь водный баланс в организме.

– Он эксперт, – сказал Серж. – До того, как я встретил Ришара, я не пересекал Атлантику.

– А теперь сколько раз? – спросил Ричард. – Двадцать?

– Alors, beaucoup de temps [24 - Да уж, много раз (франц. ). ], – сказала Фиона, перейдя на французский без всякой причины, а затем у нее мелькнула мысль, что она только что сказала «много погоды». Она почувствовала себя разморенной и глупой, и ей захотелось прилечь, вопреки совету Ричарда.

– Ты упомянул кофе, – сказала она.

И вскоре они уже развалились в серых креслах Ричарда. Ей хотелось поскорее вскрыть пластиковый футляр переходника, поставить на зарядку телефон и позвонить детективу, даже если оставалось еще семь минут до назначенного времени, но она заставила себя сидеть смирно и благодарить их за то, что они приютили ее, за теплый прием. На самом деле, ей нравилась эта легкая передышка, приятно было снова почувствовать себя двадцатилетней Фионой Маркус, которую опекает Ричард Кампо. Это придало сил.

Серж сделал ей латте, прямо на кухне, в кофемашине, словно снятой из кабины пилота, и Фиона прихлебывала густую пену.

– Расскажи мне все об этом парне, что с ним творилось, когда он был молодым, ага? – сказал он. – Желательно что-нибудь скандальное!

На это Ричард подошел к низкой полке рядом с окнами и достал фотоальбом, очевидно служивший ему до переезда в Париж и продолжавший служить в новом веке. Он сел на длинную кушетку, между Фионой и Сержем, и начал листать. Как странно было видеть снимки Ричарда Кампо в домашнем фотоальбоме, пожелтевшие полароиды и отпечатанные кодаки. Он в те годы занимался и более серьезной работой, но те, другие фотографии хранились не в дешевых целлофановых кармашках.

– Нико должен быть где-то здесь, – сказал Ричард и, видимо, нашел нужное фото, потому что передал альбом Сержу, постукивая пальцем. – О, как же я был в него влюблен!

– Ты был влюблен в каждого, – сказала Фиона.

– Так и было. Влюблен во всех этих мальчишек. Они были моложе и такими открытыми, не то, что мое поколение. Я им завидовал. Они жили, не таясь, с восемнадцати, двадцати лет. Они не тратили впустую свои жизни.

– Ты, очевидно, тоже, – сказала Фиона.

Он протянул ей открытый альбом.

– Я постоянно наверстывал потерянное время.

Там был Нико, вьющиеся русые волосы и длинные зубы, загорелое лицо в веснушках, он смотрел мимо объектива и смеялся. Какая-то шутка застыла навечно. У Фионы было такое фото, но увеличенное и обрезанное. На этом стояла оранжевая метка с датой: 6/6/82. За три года до болезни. И здесь было видно не только Нико, но и еще двух мужчин по краям. Одним был Джулиан Эймс. Прекрасный Джулиан Эймс. Другого она не знала или не помнила, но, всмотревшись в его лицо, она увидела над левой бровью продолговатое лиловое пятнышко. «Господи», – сказала она, но Ричард увлеченно объяснял Сержу, каким был Чикаго в начале восьмидесятых, каким маленьким был тогда Бойстаун и как мало он походил на современный, нечто среднее между голубым гетто и голубой меккой. Рассказывал, что ничего подобного не было ни в Сан-Франциско, ни в Нью-Йорке. Она попробовала стереть это пятнышко, подумав, что оно могло быть на целлофане, но оно не стиралось. Она уставилась на этих смертельно больных мужчин, еще ни о чем не догадывавшихся, на это пятнышко, которое тем летом было всего лишь сыпью. Она передала альбом обратно Ричарду, и тот продолжил свой рассказ. Фиона делала вид, что смотрит на страницы, которые он переворачивал, но в действительности она сдалась усталости после перелета, у нее все плыло перед глазами. Это было слишком.

– Это Эшер Гласс, – сказал Ричард. – Большой был активист, заводной парень. До чего прекрасный голос, сильный, громкий, адвокатский голос. А какие плечи! От фигуры глаз не оторвать. Крепкий, как кирпичная будка, так мы говорили. Не думаю, что можно подобрать французский перевод. Кто это такой, понятия не имею. Но красавчик. Это Хирам как-то там, владевший магазином грампластинок на Белмонт-стрит. Белмонт – это что-то вроде… даже не знаю. С чем сравнить?

– Весь Париж? – рассмеялся Серж.

– Нет, дорогой, как одна из улиц в Ле-Марэ [25 - Le Marais – модный район Парижа со множеством бутиков, галерей и гей-баров. Там же находится Европейский дом фотографии. ]. Мы не были такими уж провинциалами. Это Дастин Джианопулос. Тедди Нэпплс. Худыш-малыш, как видишь. Вечно был в движении. Этого я тоже не помню. Похож на ламантина.

– Я не знаю такого слова, – сказал Серж.

– Морская корова, вроде моржа, – сказала Фиона, не глядя на фотографию.

– Это Терренс, приятель Нико. Йель Тишман и Чарли Кин. Легендарная пара. Посмотри, какие красавчики. А это Рафаэль Пенья. Помнишь его?

Вопрос, очевидно, был обращен к Фионе, и она заставила себя кивнуть.

Она сказала, как бы Сержу, но на самом деле Ричарду, неожиданно резким для самой себя голосом:

– Они все умерли.

– Неправда! – сказал Ричард. – Не все. Может, половина. Никогда не надо преувеличивать.

– Это очень по-американски, – сказал Серж Ричарду. – Вы преувеличиваете.

– Не слушай ее. Они не все мертвы.

– Мне нужен острый нож, – сказала Фиона.