Нулевые - Роман Сенчин

Универмаг работает с недавнего времени только по выходным, тоже из-за отсутствия света, зато вокруг него плотным кольцом – рынок, где продают те же самые товары, что и в «Сибири».

Еще в районе центра – почта с междугородним телефоном, физико-математический корпус университета, гостиница «Ермак» (название звучное, хотя Ермак до их мест не добрался), ресторан «Сибирские зори» в дореволюционном здании, напоминающем Большой театр; а еще вот появилась и новостройка – казино.

Строили его долго, года четыре, огородив высоченным забором из железобетонных плит, нарушая тишину и вечно торжественно-праздничную атмосферу сердца областной столицы. Много было споров по поводу и строительства в целом, и того, что строится именно казино. Многие, понятное дело, были против; в газетах появлялись статьи, то одни: игорный дом украсит наш город, придаст ему еще более современный и цивилизованный вид, – то прямо противоположные: нарушит архитектурную гармонию, превратит площадь в арену бандитских тусовок и стоянку автомобилей богатых клиентов.

Строительство, правда, тормозила наверняка не эта дискуссия в прессе, а отсутствие денег. Случались многомесячные паузы, и за забором тогда наступало затишье, скорее тревожное для горожан, чем желанное; замки на больших воротах успевали покрыться ржавчиной, сторожа скучали на своих дежурствах, в народе начинали бродить слухи, что казино строить все-таки запретили и теперь наверху решают, сносить ли здание или же приспособить его под что-нибудь дельное – под художественную школу, например, которая сейчас ютится в двухэтажном бараке возле заброшенной кочегарки, а может, перевести сюда музей…

Но вот отпирались ворота, веселели сторожа-охранники, сновали туда-сюда груженные кирпичом, цементом, мрамором КамАЗы и ЗИЛы, головы прохожих снова раскалывались от трескотни отбойных молотков, компрессоров, гула и скрипа, криков строителей.

И наконец-то эпопея, похоже, завершена. Забор исчез, над входом дугой висит, блещет в солнечных лучах стеклянная надпись «Ватерлоо». Со дня на день открытие ожидается.

А вот и кинотеатр «Ровесник»… Ирина замедлила шаг…

В их городе три кинотеатра. Один – «Дружба» – в новом микрорайоне, а два других, «Художественный» и «Ровесник», почти в центре, недалеко друг от друга.

Раньше у них были разные функции. В «Художественном» показывали фильмы для взрослых, а в «Ровеснике» – для юношества, мультики, и почему-то, как теперь вспоминается, почти беспрерывно, «Война и мир» в течение четырех дней (в день по серии), с примечанием на афише: «В рамках изучения классической русской литературы». Может быть, люди из гороно были уверены, что школьник, не осилив огромного произведения, хоть таким образом познакомится с основными сюжетными линиями, главными героями, или просто у кинотеатра была своя копия, вот и крутили…

В последние годы разницы между этими кинотеатрами не стало. И в «Художественном», и в «Ровеснике» шли теперь одинаково зрелищные боевики, катастрофы, триллеры, мелодрамы; впрочем, сборы, кажется, получались мизерные – народ перестал проводить вечера в кинотеатрах. Пришлось ставить в фойе бильярд, игровые автоматы, организовывать кафе, сдавать часть помещения под магазинчики…

В этой ситуации удивительно, что дирекция «Ровесника» сохранила в штате должность художника, тем более все новые фильмы сопровождались теперь целым набором разнокалиберных цветных и черно-белых афиш на глянцевой финской бумаге с самыми увлекательными кадрами… Зачем, казалось бы, художник, который малюет гуашью то же самое на щитах из грубого холста? Но, наверное, в этом есть свой расчет – надежда на любовь людей к традиции: вот, мол, привыкли, проходя мимо, бросать взгляд на щиты и вдруг возьмут да вспомнят, как стояли в очередях на «Покаяние» или «Маленькую Веру», расчувствуются, купят билет на сегодняшний вечерний сеанс. Решат тряхнуть стариной.

Ирина, улыбаясь, постояла перед щитом, где оранжевой, желтой и розовой красками была изображена слишком похожая на себя Шэрон Стоун, подумала: «Умеет Павел передать самое характерное в человеке. Но получается как-то… как карикатура». И вспомнились его картины – если была нарисована березовая роща, то береста имела слишком правильное деление на белый и черный цвета, а на натюрморте стакан, к примеру, был точно бы сфотографирован, и тени лежали идеально ровно. Люди получались пропорциональными, зато неживыми. И сам Павел, закончив очередную картину или рисунок, неизменно с досадой оценивал: «Ученичество».

Честно говоря, Ирина почти с самого начала их серьезных отношений поняла: он не добьется в живописи чего-то большого; точнее – поняла, что у него нет таланта, позволяющего сделать недостижимое для других. Но ей нравилось, было необходимо его хотя бы словесное стремление, попытки, его упорство. Ирина точно заряжалась этим, хотя сама никогда не пыталась сделать нечто необыкновенное. Заряжалась для того, чтобы просто жить. Ведь и для просто жизни необходима цель, пусть даже чужая…

Сейчас она ждала, когда в веренице автомобилей появится брешь и можно будет перебежать улицу.

«А если зайти? Посмотреть? – слабенько царапнула мысль. – Тем более… в кои веки здесь оказалась».

И Ирина тут же сдалась ей; обогнула кинотеатр, увидела черную железную дверь. Дверь приоткрыта, значит, Павел на месте.

Постучала. Изнутри не сразу и как-то недовольно отозвались:

– Да-а!

Она вошла в черноту, нащупывая ногой ступеньки вниз. Одна, две, три, четыре. Теперь будет выступ стены, а за ним уже мастерская и одновременно жилище Павла.

Первое, что заметила, – огонек толстой, стоящей на консервной банке свечи, раздвигающий подвальную тьму на несколько сантиметров вокруг, и чуть позже – синеватый, совсем жидкий отсвет в углу. Оттуда знакомый голос:

– Кто там? – не тревожный, а по-прежнему недовольный.

Ирина помнила, знала, что электричества в городе нет, но эта темень пришибла, оглушила ее, словно тяжелый камень. И она оторопела.

Синеватый отсвет в углу заметался, там заскрипело. В голосе Павла появился испуг:

– Эй, кто это? А?

– Я, – наконец сумела сказать Ирина.

– А чего сразу не отвечаешь?

– Извини… темно.

– Хм, да вот – дичаем.

Павел осторожно поставил на стол дающий синеватый отсвет предмет. Подошел к Ирине.

– Какими судьбами?

– Так… шла мимо… – Это объяснение было правдой, только почему-то показалось ей сейчас глупым и искусственным, и она замолчала. Подумала: «Зря зашла. Зачем? »

– Что ж, садись, – пригласил муж. – Тут где-то табуретка должна быть…

Он тоже сел к столу, стал виден. Все такой же сухощавый, с неизменной недельной щетиной, волосы завиваются над плечами сальными прядями. Глаза непривычно ленивые. Нет в них той постоянной возбужденности, почти злости, что всегда пугала и очаровывала Ирину… Или это просто в жидком свете так сейчас кажется? ..