Волк в ее голове. Книга II - Андрей Терехов

Что, если бы так «ждала» Диана?

– Я сказала тебе: «Иди на хер», – вспоминает она.

– Д-да. А потом тебе… абонент не абонент, а в «Почтампе» ты меня в чёрный список… И сказать тебе че-то можно было только лично. – Я набираю воздуха. – Вот и говорю: «Иди ты сама». Вот. Сказал. «Иди ты сама»!

Лицо у Дианы не выражает ничего. Полный эмоциональный штиль. Затем левая бровь медленно поднимается.

– Ты меня искал, чтобы послать?

– Ну…

Некоторое время мы молчим. Никакого морального удовлетворения нет и в помине. Разве что смущение? Страх?

– Чел, это так не работает.

– А?

– Ты должен сказать прямым текстом. – Диана затягивается и носом выдыхает дым. – Ну, чтобы человека задело.

– Я… каким текстом?

– Скажи: «Диана, иди ты сама в пизду и на хуй». И, там, добавь что–нибудь от себя. Типа, «Ебучая уродливая свиноблядь».

– Я так говорить не буду.

– Ссышь?

– Да не буду я материться!

– Как хочешь.

Мы проходим мимо ржавых ангаров: бетонные заборы обвивает колючая проволока, на каждом сантиметре свободного места пестреет граффити. Ветер с воем роется в нашей одежде и волосах, гремит и скрежещет водостоками, словно сама темнота смеётся, хохочет на разные голоса.

– Ты мне приснилась.

Диана оглядывается на меня, но ничего не отвечает, и я тараторю – лишь бы заполнить паузу:

– На химии как-то. А потом мама твоя пропала. А потом мы… А в полиции напугали, типа, похожую на тебя девушку у-убили? ..

Диана щелчком отправляет бычок в полёт, и его тень чёрным штрихом мелькает над дорогой: ударяет о мусорный бак, снопом искр осыпается на асфальт, гаснет с шипением в луже.

– Чуть со страху не помер, что тебя убили.

На губах Дианы вздрагивает подобие улыбки.

– Я неубиваемая.

– О, да.

Мы сворачиваем раз, другой, заходим в бордовые ворота. Наползает конус света от фонаря и сменяется полной темнотой. Порез подсыхает, и при каждом шаге ткань то прилипает к коже, то отлипает. Ме-е-ерзкое чувство.

Я сую руки в карманы и нащупываю что-то холодное, тяжёлое. В мареве памяти возникает брелок-браслет из чёрных птичек, затем последний урок Вероники Игоревны.

– Твоя мама оставила в классе… Я хотел отдать, но всё как-то…

Диана с хмурым видом смотрит на связку, загребает её, перебирает. Отцепляет птичек с синим ключом и возвращает мне.

– Это не наше.

– Эм-м… Под деревом закопать?

– Пофиг.

Не зная, что ещё сделать, я запихиваю птичек обратно в карман.

– Туда, – показывает она. – Сейчас, уже пришли. Мы пришли. Тебе понравится. – Диана неловко смеётся. – Скандинавский, блядь, минимализм.

Из непроглядной мути проступает кирпичная стена с чугунной дверью. Диана пропадает внутри и сопит, пыхтит, громыхает где-то впереди и выше.

– Тут лестница, – доносится из темноты. – Не сломай себе ничего, а?

Я ощупываю ногой первую ступеньку и осторожно поднимаюсь. Лестница лязгает, шатается подо мной; слева, судя по звуку, ощущается пустое пространство. Один пролёт. Два пролёта.

Надо мной скрипят петли, топочат шаги, и через пару секунд там рассветает маленькое жёлтое солнце. На фоне дверного проёма появляется Диана и изображает средневековый поклон. В руках её дрожит свеча.

– Добро п-пожаловать в Нарнию!

Сон второй. Станция Полный Пи*дец

Вопреки шутливой фразе, и голос, и движения у Дианы выходят неровные, неуверенные. Я прикрываю глаза от рыжего света и поднимаюсь в холодную комнатку. Пламя свечи вздрагивает, выхватывая из полумрака белый матрас. На нём дремлет допотопный «Нокиа» годов 2000-х, натуральнейший кирпич с кнопками. Рядышком – электрогитара и старый красный велосипед. По стенам, будто вьющийся плющ, расползается-завивается новогодняя гирлянда. Она и подарила бы этому будуару капельку уюта, но темна и бессильна – электричества нет.

Диана здесь живёт?

Меня продирает мороз, но хозяйка спокойно наклоняется влево и вправо – снимает кеды и в рваных рейтузах проходит вглубь каморки.

Я топчусь на месте и то задираю, то распрямляю рукава балахона. Рассматриваю, как осьминожки с прошлогоднего календаря закручиваются в спирали, прыскают чернилами, расправляют щупальца-крылья. Под ними застыл в летаргическом сне ноутбук Вероники Игоревны, и всеми сколами-трещинками будто говорит: «Господи, я слишком много видел на этом свете».

Диана в самом деле тут живёт.

Горло сдавливает.

Хозяйка шуршит аптечным пакетом: вытаскивает бинт, пластыри, полупрозрачные бутылочки; кладёт на матрас. Худая и бледная, в старых рейтузах (извините, но я не могу назвать ЭТО колготками), которым место среди половых тряпок, с этими чёрными волосами – Диана будто просит, чтобы ей сказали пару добрых слов, но ни одного из них не приходит в голову.

– Задери Губку-Боба, – тихо говорит она. Утыкает свечу в чашку с мультяшным осьминогом, а чашку цокает на подоконник.

Когда я приподнимаю лоскут балахона, всё тело – от черепа до правой руки – парализует боль.

– Сейчас-сейчас. – Диана замечает выражение моего лица и бледнеет ещё сильнее. – Сверхбыстро…

Она наклоняется – чёлка прядь за прядью осыпается ей на правый глаз, – упирает обе руки в матрас и сдвигает его вглубь комнаты. Экран «Нокиа» моргает, как спросонья. Диана наскоро прочитывает сообщение, идёт в угол и что-то поднимает. Ножницы.

– Встань у свечи. Оки?

Я смущённо смотрю на свои кроссовки и на чёрные, влажные следы поверх порога.

– Чел, встань у свечи! Потом помою.

Диана демонстративно режет воздух, и лезвия скрипят, поблёскивают отражённым пламенем.

– Н-не надо, я сам.

– Ты хирург?

– Я сам. Ты сейчас в обморок грохнешься.

Между бровями Дианы пролегает морщинка, и всё же ножницы, тяжёлые и холодные, ложатся в мою ладонь.

– Ты… тебе нужно разрезать… отрезать. Не знаю…

Она складывает руки на груди и отходит. Мне остаётся «встать к свече» и, мыча от боли, кромсать Губку-Боба на тяжеловатые, липкие, кроваво-жёлтые квадраты. Наконец из-под ткани выглядывает порез – вовсе не такой страшный, каким рисовало его воображение. Ну, рубанули человека топором – с кем не бывает?