Бог его имя - Анна Пашкова

Я даже не ревновала Шмуэля, потому что он был моим. Он был моим, и это было всем ясно. Лене, старику, голубям… Всем на свете, но только не ему самому. Его любовь была мне нужна, и я не думала о том, что её может не быть. Пусть не сейчас, но потом, когда наступит время. Когда мы переступим порог голубятни и что-то свершится.

Однажды, когда пора было возвращаться домой и мама Шмулика уже позвала его из окна, старик впервые раньше обычного закрыл дверь голубятни и остановился прямо напротив нас. Я хотела бежать, но Шмуэль словно врос вместе со мной в землю. Он крепко держал меня за руку, и под этой властью я словно оцепенела. Мой мир сузился до границ нашего рукопожатия. Нашего негласного союза. Старик подошёл к нам.

– Опять вы? Что вам здесь надо?

– Мы хотим… – голос Шмуэля был твёрд, но я знала, что ему страшно. – Мы хотим смотреть голубей.

Старик пристально посмотрел на меня, потом на него. Щёлкнула задвижка, он открыл калитку.

– Заходи, – сказал он, – и девчонка твоя тоже.

Шмуэль сделал первый шаг внутрь, я же оставалась стоять на месте. Меня обдало жаром. Старик был первым, кто сказал про меня Шмуэлю то, что должен был сказать ему его бог: «Твоя девчонка». Я принадлежала ему, а он мне. Сомнения в этом были оскорбительны. Старик вёл нас по тропинке через заросли сирени. Вперёд, к голубятне. Мы много раз фантазировали о том, какая она внутри. Я утверждала, что у каждого голубя есть своя маленькая комната с кормушкой и жёрдочкой, Шмуэль – что особые привилегии только у белых голубей, потому что они всегда возвращаются назад.

Изнутри голубятня выглядела гораздо просторнее, чем снаружи. Там были и насесты, и клетки. Сейчас голуби летали свободно и переполошились, увидев нас. Мы стояли зачарованными, в нос ударила нестерпимая вонь от птичьего помёта, голуби, возмущённые нежданными гостями, издавали странные утробные звуки.

– Смотри, – сказал старик Шмуэлю, – сейчас я дам тебе «махалку», а девчонке твоей вон тот мяч.

Я ждала, что Шмулик возразит. Вот сейчас он скажет: «Это не моя девчонка. Это – Анька, мой друг, а я люблю её сестру. Её красивую сестру, которой неинтересны голуби». И старик его осудит: «Как можно любить такого человека? ». Впервые мысленно я позволила себе быть против Шмуэля, не на его стороне, и испугалась этого, даже успела отругать себя. Но Шмулик промолчал.

– …Сейчас ты заберёшься на крышу, я дам лестницу и открою окно, встань там с махалкой. Я покажу, как её вертеть. Когда будешь готов, дашь девчонке знак, она бросит мяч. Он начнёт подпрыгивать, голуби вылетят и будут летать за махалкой. Если один улетит – не бойся. Он у нас – беглец, всегда куда-то летает.

– Он вернётся? – я знала, о каком голубе речь, и наконец решилась подать голос.

– Да, – ответил старик, – а если и не вернётся, мы пропавших не ищем.

Я подумала, что это как-то грустно – жить там, где никто не будет тебя искать, если ты пропадёшь. А если его задерёт кошка? Если он просто заблудится в пути? Но я посмотрела на Шмуэля, он был в полном восторге, и мне стало радостно, что это мгновение острого счастья я разделила с ним.

* * *

На Новый год мы с Леной нарядились в индианок (мама сделала нам сари из старых штор) а Шмуэль – в костюм мушкетёра.

Взрослые пели и веселились, а мы забрались под стол и стали играть, будто это «халабуда». Мы – это мы со Шмуликом, конечно. Он весь вечер пытался мне что-то рассказать, и вот наконец вынул из плаща записку, которую намеревался вручить Лене этим вечером.

«Лена!

Я люблю тебя.

    Твой Д’Артаньян».

У меня, конечно, тут же выступили слёзы. Не от ревности, ведь я знала, что Шмуэль мой и однажды это поймёт. Я была уверена в этом больше, чем в том, что на небе существует Бог, что голубь с коричневой грудкой будет всегда возвращаться, и в том, что мы всегда будем все вместе так, как сейчас, ведь ещё никто на моей памяти никуда не уезжал из этого квартала. Просто я предчувствовала унижение, которое переживёт мой друг после того, как жестокая Лена прочитает это письмо.

Так и случилось. Соседские дети с хохотом вырывали письмо друг у друга. Тем, кто ещё не умел читать, объяснили его содержимое. Лена же ответила, что её не волнуют всякие глупости и она лучше пойдёт послушает новенький CD-плеер, а потом ляжет спать. Никогда ещё я не ненавидела свою сестру так сильно.

Я догнала Шмуэля, – он, притворившись, что у него болит голова, тоже пошёл спать. Встревоженная мама вела его за руку.

– Шмулик, – крикнула я с лестничной площадки, – Шмулик, ты зайдёшь ко мне завтра?

– Иди спать, Аня, с Новым годом! – голос его дрожал.

Я любила Шмуэля всем сердцем. Его глаза были похожи на чернику, а его кожа пахла оливковым маслом. Когда мне удавалось оказаться близко, я ела носом этот воздух. У него были чёрные кудри. Я тайком целовала бутылку газировки перед тем, как дать ему пить. Просто он был моим, и это было всем ясно. Даже сестре.

Той ночью она тихонько позвала меня. Родители уже спали.

– Аня.

Я не ответила.

– Я знаю, что ты любишь Шмулика.

У меня задрожали руки.

– Я знаю, что ты любишь Шмулика больше, чем я, – повторила она и отвернулась к стене.

* * *

Наступило лето, и солнце жарило нещадно. Наши со Шмуликом матери были очень довольны, что мы играем вместе и целый день пропадаем на улице. Все уже знали, что мы помогаем старику на голубятне. Старика звали дядя Ваня, но между собой мы звали его просто «старик», и он тоже звал меня просто «девчонкой», потому что никак не мог запомнить моё имя.

Голубей он любил, при этом удивительным образом не слишком-то заботился из-за их отсутствия. Если один улетал или умирал, он принимал это спокойно и просто заводил нового, в то время как мы со Шмуэлем страшно горевали. Одну голубку, Беляночку, мы похоронили на заднем дворе. Птица, которая обычно трепетала в руках человека, обмякла послушной тряпичной куклой. Мы положили её в коробочку и украсили цветами. Шмуэль произнес молитву на иврите, которую нашёл в старой книжке из дома. Мы поклялись отомстить кошке, которая проникла на голубятню и потрепала Беляночку, но кошку так и не нашли.