Двери открываются - Ксения Никольская

– Как на Васеньку-то нашего похож, – всхлипнула она, аккуратно отложив ложку на бортик тарелки, – Полгода уж скоро будет…

Борис насторожился.

– Васеньку?

– Сынок наш, умер осенью ещё. Сорок лет только исполнилось, – пояснила Юлиана Павловна, сгребая со стола сморщенными пальцами крошки хлеба третьего сорта.

– Проклятые террористы, – тихо, но с надрывом проговорил Егор Семёныч.

– Как… как же это произошло? Убили?

– Хуже. Отравили. Капсулой с ядом, – доверительно сообщила Юлиана Павловна. – Заходим мы к нему в комнату, ну в ту, где ты сейчас живёшь, а он лежит, еле дышит, на кровати своей («Где я сплю», – мрачно подумал Борис).

– Мы искусственное дыхание стали делать, – продолжил за жену Егор Семёнович, – Да какое там, он уж посинел весь. Бабка сразу к транслятору, самопомощь вызывать, но они так и сказали: «Это яд террористов. По такому не вылетаем. Тело через три дня заберём, как заявку на открытие двери зарегистрируем».

– Вот и всё, нету у нас больше сыночка, – скорбно закончила историю Юлиана Павловна. – А тут ты приехал, а я смотрю и думаю, похож-то как! Ну прям вылитый Васенька.

Егор Семёныч сидел, нахмурившись, и сжимал в руке погнутую алюминиевую ложку.

– А ты, сынок, родных-то совсем не помнишь? Мать, отца? – ласково спросила Юлиана Павловна, решив, что грустных разговоров на сегодня хватит.

– Мать, вроде, помню, она готовила вкусно, прям как вы, – вопрос застал Бориса врасплох. – Отца хуже, он работал всё время, ему не до нас было. И сестрёнка маленькая была, она плакала часто. А дед… – тут Борис осёкся и замолчал, но слово уже было не вернуть.

– Дед? – оживился Егор Семёныч, – Кажется, что-то слышал. Он тоже бойцом был? Служил?

– Дед-то? – Борис задумался, – Дед был иноагентом. Распространял запрещённые материалы. Продавал государственные тайны. И ещё он убил всю нашу семью: и мать, и отца, и сестрёнку. А меня оставил, чтобы я тоже стал иноагентом и продолжил его дело. Я знаю, мне это в штабе по надзору и воспитанию сказали. Говорили каждый день, пока били в туалете и на заднем дворе во время прогулок. Дед предал родину, и из-за него сгорели заживо тысячи людей в концлагерях, тысячи мирных жителей были растерзаны врагами Государства. Я каждый день это слышал: «Внук иноагента. Преступное отродье». И каждый день воспитатели стояли рядом, пока дети возили меня по полу и плевали мне в лицо. Стояли рядом и одобрительно кивали. И ещё там была одна нянечка, Людмила Ивановна, она тоже стояла, но не кивала, она чуть-чуть плакала иногда, чтобы никто не видел. А потом она заклеивала мне раны и говорила, что, может быть, всё не так, как им кажется, и дед мой не был преступником, а вышла какая-то ошибка. Но я ей не верил. Я ненавидел деда, я проклинал его, я бил кулаками твёрдую, как камень, подушку и представлял себе, что это его лицо, и если бы его не расстреляли, я бы сам, своими руками, душил его, пока он не перестал бы дёргаться. Как-то раз Людмила Ивановна спросила у меня, чего бы я хотел больше всего, и я ответил, что хотел бы только одного – самому убить деда. Она ничего не сказала, а взяла книгу – единственную вещь, которая у меня осталась из дома – и стала читать. И я постепенно успокоился. Нет, деда я не простил. Просто стал жить с этим, как с бородавкой на носу. Да, я преступное отродье, но я не трус и не предатель, и я был готов сделать всё, чтобы доказать это. А потом Людмила Ивановна стала учить меня читать. Каждую ночь, когда все спали и камеры можно было отключить, мы читали одну и ту же книгу, пока я не смог складывать буквы в слова, слова – в предложения, предложения – в мысли. И у меня в голове тоже стали появляться мысли. И рисунки. А однажды Людмила Ивановна исчезла. Просто не пришла на работу, и воспитатели сделали вид, что её никогда и не было. Новая нянечка не заклеивала мне раны, но я уже сам научился это делать и научился давать сдачи. Бить быстро, сильно, точно и добивать, не давая подняться. Моя ненависть к деду была теперь в моих кулаках. Знаете, Егор Семёныч, я побил их всех, даже старших, и когда они корчились на скользком от крови полу в туалете, я плюнул им в лицо тем, что накопилось у меня за все эти годы. А потом я вырос, и меня забрали на войну…

Конечно, ничего из этого Борис не сказал. У него уже был готовый ответ:

– Не знаю… Я не помню уже, я мелкий был.

Старики понимающе закивали.

5

«Государственная сеть Катюша будет отключена с 22: 00 до 6: 00 следующего дня, – донеслось из транслятора, – Просим убедиться в наличии маскировки и желаем вам приятного ночного отдыха»

Борис уже был готов лечь на ставшую вдруг неуютной и страшной кровать, как вдруг послышался робкий стук в дверь.

– Арсеньев? Ты не спишь ещё?

– Нет, Егор Семёныч, заходите.

Егор Семёныч неуверенно прошагал в комнату, чуть согнувшись и по-стариковски опустив плечи.

– Я тут вот что… – начал он. – Вашим там на фронте, кажется, наливают иногда… Ну, для храбрости, верно?

– Бывало, – Борис моментально понял цель прихода соседа и расслабился.

– Так вот… Может у тебя есть чего? С собой, то есть… Я ведь её-то уже лет пять не пил. Вроде и не надо, а хочется иногда. Ну, сам понимаешь, живём в тепле, еда, вода есть, квартира хорошая… А иногда как накатит тоска, прям сил нет, – он опасливо покосился на дверь, а потом на окно, как будто там прятались иноагенты, готовые в любой момент рассказать всему миру, как плохо живётся Егор Семёнычу в Союзном Государстве. – Не поделишься со стариком, вроде как за знакомство?

У Бориса было. Как раз перед ранением всем бойцам выдали по пол-литра спирта, которые, разбавив водой, можно было растянуть на полгода. Потом был бой, изолятор и возвращение в казармы, где выпить-то толком было не с кем, потому что его старшая рота уже перебазировалась в другую точку, а младшим спирт ещё не полагался. Борис тогда запрятал бутылку в рюкзак, где она до сих пор лежала и дожидалась Егора Семёныча.