Когда все сказано - Энн Гриффин

– У Тони чахотка. Только никому ни слова, поняли? Людям будем говорить, что он упал в поле и сломал ногу. Все ясно?

Мы с сестрами переглянулись и закивали.

– Доктор тоже обещал молчать. Сказал, надо перенести Тони в сарай, иначе он нас заразит. Но мы его не бросим, ухаживать за ним будем здесь… – Отец замолчал, сжал руки в кулаки и сунул их глубоко в карманы. – Вы, девочки, присматривайте за Тони утром, пока мама на работе, – наконец продолжил он. – Врач объяснил ей, что нужно делать. Говорит, покой – лучшее лекарство. Мы его не потеряем. Не потеряем нашего мальчика.

Прошел слух о том, что Тони сломал ногу. Узнай люди правду, мы бы моментально лишились работы у Доллардов. Туберкулез – жутко заразная штука. К счастью, никто из нас не подцепил его от Тони, хотя, по-моему, на матери болезнь все же сказалась и много лет спустя ускорила ее кончину. Было трудно держать все в тайне. Соседи из добрых намерений заходили проведать Тони, и тогда Дженни или Мэй выбегали во двор и придумывали всяческие отговорки:

– Извините, он сегодня неважно себя чувствует. Спасибо, что пришли.

– Нога ужасно болит. Я передам, что вы заходили. Ему будет очень приятно.

– Он сейчас делает упражнения, которые прописал доктор. Тони очень расстроен.

Потом люди наверняка стали догадываться, в чем дело, однако напрямую нас никто не спрашивал.

Тони оставался один только по воскресеньям, когда мы уезжали в церковь. И даже эти два часа вдали от дома все равно посвящались только ему. Во время причащения я просил Бога помочь брату. Не сомневаюсь, что стоявшие по бокам от меня родные молили о том же.

Доктор посоветовал кормить его «питательными» продуктами и каждый день давать ему стаут, чтобы организм получал железо. Тони был в восторге от таких рекомендаций врача, правда, все это стоило много денег. В те времена питательной едой считалось красное мясо и овощи, а мы в основном ели то, что росло на огороде – картошку, капусту, морковь. По двору бегало несколько кур, так что достать белое мясо было нетрудно. Как только какая-нибудь старая несушка переставала давать яйца, она оказывалась у нас на столе. С красным мясом дела обстояли сложнее, и все-таки иногда откуда-то появлялся небольшой кусочек. Мы все до последнего грамма отдавали Тони, хотя, пока мясо жарилось в духовке, слюнки у нас, конечно, текли. Однажды вечером я пришел к брату, и он с заговорщицким видом попросил меня закрыть за собой дверь.

– Держи-ка, Здоровяк, съешь немного, – сказал он, когда я задвинул щеколду. Тони разжал кулак, и я увидел замотанный в платок ломоть говядины. Наверное, еще с обеда остался.

– Тони, ты что, мне нельзя брать твою еду.

– Господи, да ее в меня насильно запихивают. Ты глянь на этот кусок! Будто целую корову вывалили на тарелку. Возьми, я припас специально для тебя.

– Меня прибьют за такое.

– Не переживай, остальные тоже понемногу откусывают. Когда обед приносила Дженни, в мясе явно была проедена дырка, – улыбнулся Тони. – Ради бога, ешь уже. Ты ведь теперь, считай, на двух работах – только закончил в том доме и сразу помогать нашему старику.

Все доктора Ирландии ужаснулись бы, увидев, как я беру с его грязного платка кусочек мяса – остывший и помятый, но все равно такой божественный на вкус.

Тони столько лет водил меня в школу, помогал и поддерживал, что теперь я чувствовал себя неловко, уходя от него каждое утро к Доллардам. Я сидел с братом до последней минуты, мы болтали и даже дрались понарошку, когда у него хватало сил, а потом мать вытаскивала меня на улицу. Я шел на работу с тяжелым сердцем, едва передвигая ноги – в ботинки будто насыпали тяжеленных камней. Лучше бы я целый день ухаживал за Тони, подавал бы ему обед, подносил бы миску, когда он кашлял так, что едва не выплевывал внутренности, водил бы на горшок. Пусть бы все вокруг смеялись надо мной, я бы все равно сделал все это и даже больше, если бы мне позволили.

Меня не устраивало, что за братом присматривают только мама и сестры. После работы я со всех ног бежал домой, чтобы раньше остальных схватить поднос с чаем, пока мама не успела ничего возразить, и отнести ему. На самом деле мать одобряла мое поведение, ведь в такие моменты я часто замечал ее улыбку.

Подходя к его комнате, я одной рукой стучался в дверь, а в другой держал поднос.

– Войдите! – отзывался Тони властным голосом помещика. Конечно же, он и так знал, кто идет, потому что я заранее сообщил о своем возвращении домой оговоренным сигналом – пять раз постучал в окно.

– Ну что, еще не поднял свою ленивую задницу? – громко говорил я из коридора, вешая кепи на крючок. Улыбался ответу Тони и сдвигал щеколду, но, прости меня, Господи, каждый день как в первый раз с ужасом смотрел на его осунувшееся лицо. Смех сходил на нет, оставалась лишь смущенная улыбка, выдававшая мое неумение делать вид, будто с братом, которого я обожаю, все в порядке, хотя на самом деле любое его покашливание могло стать последним.

– Привет, Здоровяк.

– Все еще прикидываешься больным, как я посмотрю.

Я садился рядом с ним на мамин стул, свадебный подарок от ее матери. Пока Тони еще хватало сил, я ставил поднос ему на колени, и он ел самостоятельно, однако через какое-то время брат уже не мог даже подняться. Я подкладывал ему под спину подушку и кормил кусочками хлеба. Когда он бывал в настроении повеселиться с едой, что случалось нечасто, я раскладывал крошки хлеба повсюду вокруг него так, чтобы он не мог до них дотянуться, и мы хохотали. Правда, теперь я понимаю, что ничего смешного в этом не было, но мы находили хоть какой-то способ не унывать.

По вечерам я рассказывал ему, как прошел день, что происходит за границей участка, а Тони со временем так ослаб, что перестал отвечать мне, и я привык слышать лишь звук собственного голоса.

– Знаешь, что меня раздражает, Тони? Наши поля ведь ничем не отличаются от соседских, но ты бы видел, какие камни я сегодня вытаскивал из их земли. Валуны, настоящие валуны. Всю спину надорвал.