Когда все сказано - Энн Гриффин

В основном он просто лежал и слушал, не в силах что-либо сказать в ответ.

– Со старшим Доллардом, не поверишь, стало только хуже. Весь на иголках с тех пор, как прогнал Томаса. Мать и дочь тоже на взводе. По словам кухарки, все члены семейства теперь друг с другом не разговаривают. Подумать только, лишил наследства из-за какой-то чертовой монеты!

Меня ничуть не мучила совесть из-за того, что монета, ставшая причиной изгнания Томаса, лежит под подушкой брата. Только ему одному я рассказывал, как часто избивает меня хозяйский сын и как сильно я боюсь его разозлить. И отец с матерью, и сестры видели шрам у меня под глазом, но никто не поинтересовался, в порядке ли я. Да мне, если честно, и не хотелось бы отвечать на их вопросы. Почувствовал бы себя настоящим идиотом, жалуясь, что рана до сих пор болит. И все же, время от времени, пока Тони морщился от боли во сне, я снова описывал ему случившееся.

– Когда-нибудь, Морис… – забормотал он, чем жутко меня напугал – я-то был уверен, что брат спит. Он откашлялся и продолжил: – Когда-нибудь этот ублюдок получит по заслугам.

– Тише, Тони. Попей воды. Мне достанется от мамы, если она увидит тебя таким взвинченным. Я вообще не думал, что ты меня слышишь.

Я протянул ему чашку, и он крепко обхватил мою руку. Прерывисто дыша, Тони посмотрел мне в глаза и добавил:

– Морис… все наладится, вот увидишь.

Пока я сидел рядом со спящим братом, он пытался набрать в легкие недостающего воздуха, но с каждым днем дышать ему становилось все труднее. Я наблюдал за тем, как поднималась и опускалась его впалая грудь, и мысленно приказывал ей расправиться. Знала бы мама, сколько молитв я прочитал, сидя на ее стуле… Зажмурившись, я просил Бога о чуде и сдвигал бусины на четках. В итоге я и сам засыпал, а потом приходил отец и касался моего плеча. Я шел на кухню перекусить, после чего помогал ему на ферме, так как в одиночку он со всем не справлялся. Я вставал со стула и напоследок всегда говорил Тони одни и те же слова:

– Ты и я против всего мира, да? Ты и я.

По воскресеньям мы собирались в его комнате. К тому времени отбушевала война; в 1946 году газеты только и писали о ее последствиях, о том, что мир теперь изменится, а ужасы нацистской Германии никогда не повторятся. В Европе набирали обороты обвинительные процессы, восстанавливались разрушенные здания. Обо всем этом мы узнавали из газеты, которую отец покупал после воскресной службы и читал нам вслух. Мы притаскивали стулья из кухни, садились вокруг Тони и узнавали истории из мира, далекого от нас и от тайной болезни брата. Затем мы обменивались мнениями, спорили друг с другом или соглашались, что Имон де Валера, премьер-министр Ирландии, поступил правильно. Тони по возможности вступал в беседу, но чаще всего просто засыпал под звук наших голосов.

Мы понимали, что теряем его. Он так исхудал, что едва не проваливался в кровать. Таял прямо у нас на глазах, однако ни мы, ни доктор ничего не могли сделать. Жизнь Тони угасала, несмотря на наши заботу и смех. Я по-прежнему приходил посидеть с ним, хотя иногда был не в силах сдержать слезы.

– Ну ты и плакса, Морис, – прошептал однажды вечером Тони, когда проснулся и увидел мои красные глаза. Он издал слабый смешок и едва им не подавился, зато я похохотал от души. Трагичность ситуации мы снова пытались побороть смехом.

Мать сильно похудела в последние несколько недель перед его смертью. Целыми ночами она сидела у постели Тони, спала урывками и вставала на рассвете. Утром мы шли через поля, чтобы заработать денег на дорогущую еду и спасти больного. Всего один раз мама пыталась отпроситься с работы – в тот день, когда он умер. Мама подстерегла хозяйку в прихожей, где та расставляла цветы.

– Как же мне обойтись без тебя, Ханна? ! – воскликнула Амелия Доллард. – Я ведь предупреждала, что сегодня приезжает Томас, а с ним еще и Лоуренсы, родители его друга. Они были крайне добры к нему все это время, забирали к себе на выходные… В общем, нельзя его подвести. Бедный Томас, мы и так-то нечасто с ним видимся, только когда Хью в отъезде. Что это будет за обед без твоего яблочного пирога! Надеюсь, ты напекла впрок? – Потом Амелия Доллард просто взяла и ушла, а мама осталась стоять со сложенными на фартуке руками и потупленным взглядом.

Как же мне хотелось окликнуть ее! Я в тот момент помогал садовнику – мы крепили горшки с цветами на окнах снаружи дома – и все слышал через открытую дверь. Но я промолчал, а мать закинула голову наверх, чтобы сдержать слезы, и пошла обратно на кухню. Чуть позже пришла Дженни – как раз когда с выпечкой было покончено и мама собиралась уходить. Сестра застала ее у задней двери. Мамин крик разнесся по всему дому и вырвался через крышу, настигнув меня у входа в дом, где я подравнивал деревья. Я сразу понял, что Тони умер. Колени подкосились, и я схватился рукой за ветку, чтобы не упасть.

Тут к дому подъехала машина. Даже не поворачивая головы, можно было узнать, кто это.

– Может, начала восемнадцатого века? – хвалился Томас, возясь с дверцей автомобиля. – Точно не знаю, у отца следовало бы спросить. К сожалению, он уехал по делам в Лондон. Прошу за мной.

На меня он даже не взглянул. И то хорошо. Посмей он хотя бы дыхнуть в мою сторону, я бы не сдержался и наконец врезал ему. Когда входная дверь закрылась, я сплюнул на следы Томаса и в полубезумном состоянии бросился бежать домой, чтобы обогнать маму с сестрой. Я перелетел через порог и ворвался в комнату Тони.

– Не надо, Морис! – крикнул отец и попытался схватить меня за руки, но я, будто одержимый, все дергался вперед и наконец выскользнул, оттолкнув отца к стене. Я припал к телу брата, точнее, к тому, что от него осталось. Кожа да кости. Так я и лежал, сжимая его тощие руки, а мой гнев испарялся вместе с его душой, пока не превратился в жалостливое бормотание, лишь отдаленно напоминающее мой голос.