Пути отхода - Наоми Исигуро

– Алфи, родной. Ты пачкаешь рубашку, – сказал мясисторукий Уоллес.

Он в кои-то веки оказался прав. Алфи увлекся приятными воспоминаниями о минувшей славе и допустил, чтобы мороженое из рожка потекло по правому рукаву новой рубашки. Остальные дети на пляже, конечно же, не носили рубашек и могли пачкаться мороженым сколько угодно. Они носили купальные костюмы и подставляли голые руки солнцу, будто были деревьями. Знаете ли вы, что ветки деревьев часто сравнивают с руками, а у сосен и елей ветки называют лапами – словно деревья, люди и звери связаны неким волшебным образом? Алфи раньше не знал, ему рассказала мисс Леннокс, и он приятно удивился. Наверное, именно такой окажется настоящая магия – без глупых «фокус-покусов», «абракадабры» и прочей чепухи, на которую способен любой ведущий вечеринки. Нет, настоящая магия основана на глубоком, интуитивном понимании немыслимого сходства между вещами, и в следующем году мисс Леннокс начнет учить этому Алфи, поможет ему освоить волшебные способности. Он очень надеялся, что начнет. Тогда не придется от нее уходить. Какой станет жизнь без мисс Леннокс? Подумать страшно, ведь и сам «блеск», и весь его тайный смысл тускнели в ее отсутствие, даже во время каникул.

– Алфи, – позвала мама. – Не отвлекайся.

Алфи слизнул верхушку подтаявшего мороженого и улыбнулся маме. Она в ответ вгрызлась в шарик лимонного сорбета, который почему-то был одновременно ярким и бледным и выглядел жутко холодным. Разве можно поглощать его с такой скоростью? Неужели у мамы зубы от него не ноют, желудок не выворачивается наизнанку и вечная головная боль не усиливается? Ну что за удовольствие в быстром поедании? Алфи хотел остановить маму, рассказать про мисс Леннокс, про руки-ветки-лапы у людей, деревьев и животных, но ему вдруг показалось, что это слишком – облечь в слова столько всего сразу и объяснить нормально, не вызвав раздражения. Поэтому он лишь улыбался и улыбался, а мама продолжала откусывать ледяной сорбет и замерзшим голосом говорила:

– У тебя шоколад на зубах.

* * *

– От вас исходят мощные волны сострадания, – услышал Лучано-прорицатель от американки, сидевшей рядом с ним в тесном мерцающем полумраке гадательной кабинки. – Вам раньше говорили?

Лучано/Питер задумался обо всех, кого он встречал в жизни. Много-много прекрасных душ, между прочим. Удивительно много для столь короткого срока. Разве это обычное дело? Разве Лучано/Питер не благословен? Хотя, наверное, нельзя отмахиваться и от другого предположения: он тоже способствовал привлечению хороших людей в свой мир; говорят же – ты получаешь от Вселенной то, что сам отдаешь, и видишь то, что хочешь видеть. Одним словом, ты сам творец собственной жизни. А что же еще отдает Лучано/Питер, если не любовь, чистую безусловную любовь, какую дарил Иисус, кстати? Лучано/Питер, конечно, не христианин – ни в коем случае, организованная религия есть тлетворная выдумка, – но Иисус молодец, ясно? Только он, единственный из всех христиан, возвышенная душа, наподобие Ганди или Далай-ламы, или, может, музыканта Боба Гелдофа. Просто сердце разрывается от того, что сотворили с учением Иисуса. Он непременно опечалился бы. Однако вернемся ко множеству добрых душ в жизни Лучано/Питера. Они не обязательно свидетельствовали о слепой удаче. Пожалуй, Лучано/Питер даже имел право немного гордиться, потому что не раз замечал: он видел добродетель и красоту в людях, а подобное (да не сочтут его хвастуном) не каждый умеет. Возможно, способность чувствовать в людях прекрасное капельку отличала Лучано/Питера от остальных хиппи, торгующих сомнительными услугами в блестящей от стекляруса лачуге? Как звучит индийское приветствие? «Намасте». Прекрасное во мне приветствует прекрасное в тебе. Поэтому да, Лучано/Питер заслужил их, все эти чудесные души в своей жизни, и какая, к черту, разница, что по данному поводу скажет отец?

– Лу? чи? – позвала сидящая перед ним красивая женщина, теперь она звала его Лучи. – Что с вами, голубчик? Я вас обидела?

– О, нет, – отозвался он, – простите. Просто я ощутил нечто… Волна чувств, понимаете?

– Господи, еще бы! Со мной такое буквально постоянно. Другим объяснить очень трудно, правда? Объяснения звучат глупо…

Боже мой, она идеальна. Все понимает, а рост… В точности нужный. Лучано/Питер обратил внимание на ее восхитительные ладони, протянутые к нему, словно в дар, и вдруг вспомнил свое обещание погадать по руке после раскладывания карт Таро и чтения звездной карты, которое уже закончено… Минуточку, раз так, значит, американка просидела в крохотной кабинке целую вечность, час или больше, и до сих пор не устала от Лучано/Питера, не прониклась к нему презрением и не ушла любоваться прибоем в чудесный солнечный день, а осталась в уединенной тесноте и душном аромате благовоний. Собственно, а чего ради им сидеть в тесноте и духоте, когда можно гулять по улице и бросать друг на друга смеющиеся взгляды в лучах послеполуденного солнца?

Лучано/Питер занес ладони над раскрытыми ладонями Агнес – ее звали Агнес, как выяснилось, и была она из Огайо, а не из Калифорнии, – прислушался к энергии, которая потекла из одной пары рук в другую, затем накрыл ладони Агнес своими. До чего же глубокое, поистине волшебное чувство – соединяться вот так с другим человеком, с другим разумным существом, заключающим в себе целый мир, соединяться простым касанием рук.

– Выйдем на улицу, – предложил Лучано/Питер. – Прогуляемся к морю, и я погадаю вам по руке при свете дня, где смогу рассмотреть мельчайшую складку, разгадать каждую загадку на вашей коже.

– Я очень надеялась, что вы так скажете, – ответила Агнес.

Идеально! Она стерпела даже нечаянную поэтичность Лучано/Питера.

Они вместе покинули кабинку, и он от счастья решил не закрывать ставни, ведь дождя не предвидится, и ограбления, черт возьми, тоже; любому дураку видно, что у Лучано/Питера ничего, абсолютно ничего нет. («Ничего материального, отец», – мысленно возразил Лучано/Питер, поскольку сегодня не было места сомнениям. )

– Вы совершенно правы, Лучи. – Агнес высоко вскинула руки, пошевелила в воздухе длинными выразительными пальцами. – Роскошная погода, нельзя ее упускать.

«Это вы роскошны, и вас нельзя упускать», – едва не произнес он. Удержался и сказал:

– Зовите меня настоящим именем, Питер.

Они пошли по осыпающимся дюнам, беспорядочно разбросанным позади широкого пляжа; Питер отметил, как хорошо видна его спутница тут, на свету, в золотых лучах низкого солнца – сколько же времени занял разговор в темной кабинке? – а отметив это, невольно разглядел, что Агнес – родом из Огайо, а не из Калифорнии – гораздо старше, чем показалось вначале. Когда Агнес возникла у гадательной кабинки, он был потрясен: неужели женщина с подобной аурой хочет с ним поговорить (ведь, положа руку на сердце, ни одна женщина не обратит внимания на мужчину с прической и одеждой, как у Питера, с его профессией и внешностью жалкого неудачника)? Вероятно, он был ослеплен солнцем и поглощен мыслями – хотя сейчас и не вспомнить, о чем, – поэтому лишь пялился и воспринимал очевидный факт красоты, без подробностей. Теперь же, адаптировавшись к присутствию Агнес, Питер заметил морщинки вокруг ее глаз, некоторую дряблость кожи на ключицах, пигментные пятна на плечах. Агнес, пожалуй, больше сорока, да-да, сорок пять или даже сорок семь. Имело ли это значение? Подразумевало ли некую странность? Омрачало ли сегодняшний идеальный день? («Она развлекается с тобой, сынок. Эта женщина повидала мир, она искушенная, понимает, кто ты; не льсти себе, будто ты ее заинтересовал». ) Нет, решил Питер. Не имеет значения, пятьдесят лет Агнес, или пятьдесят девять, или семьдесят – ладно, семьдесят уже перебор, – суть в том, что так она даже красивее, пожившая и повидавшая мир, познавшая самые разные чувства. Подобное только добавляет красоты, никак не уменьшает, а отец просто злобный придурок. Пускай у Агнес морщинки от смеха, Питер успел полюбить их, как однажды он полюбит свои собственные морщинки. («Ну-ну, сынок». )