Эликсир ненависти - Джордж Ингленд

– Через час вы найдете меня в моем кабинете. Но разве не мудро было бы отложить ваше дело ко мне до завтрашнего утра, каким бы оно ни было? У нас достаточно времени. Спешки нет. Может, завтра?

– Нет! Нет! – поспешил возразить Деннисон. – Я в полном порядке! Не можете ли вы немедленно уделить мне несколько минут? Если…

Иль Веккьо покачал головой.

– Оревуар, – проговорил он и с поклоном удалился.

Деннисон в изумлении наблюдал, как угловатый человек в крестьянском наряде шагает через прихожую. Сабо стучали по плиточному полу. Досадливо нахмурившись, американец вернулся в комнату, затворил дверь и, сплетя руки поверх исхудалых бедер, задержался в глубоком раздумье. По тому, как выступила его нижняя губа и как нахмурилось утомленное поездкой лицо, была очевидна его досада. Наконец, воскликнув: «Ну что же, все карты у него! » Деннисон начал снимать пальто и воротничок, принявшись наконец-то расслабляться после путешествия. «Кто безумен, я или он? »– поразился доктор.

Полчаса спустя более или менее пришедший в себя благодаря прохладной воде, а также вину и фруктам, которые принес ему ломбардец, доктор опять спустился по лестнице. Его донимала непрерывная жажда деятельности. Ее требовали равно лихорадящий разум и тело. Сам он едва ли это осознавал, но две последних недели отняли у него энергию, которой хватило бы на пять лет обычной спокойной жизни. Не зная, куда податься по этому обширному саду, он побрел наугад по некоей широкой дорожке, и та привела его, минуя алоэ, пальмы и тутовые деревья, к увитому лозами бельведеру, угнездившемуся над обрывом на резко выдающемся над морем отроге желто-белого вулканического камня. Доктор созерцал обширнейший морской простор во всем его великолепии не без удовольствия, но весьма равнодушно. Его мысли были сосредоточены на Иль Веккьо и на вопросах, на которые гость надеялся в скором времени получить ответы. И вот он стоял на ступенях бельведера, худощавый, ссутулившийся, погруженный в себя, с признаками надвигающейся старости в каждой своей черте, линии, во всем своем облике.

– Еще полчаса ждать, – простонал он в нетерпении. – Полчаса, меж тем как каждая минута для меня, словно месяц. – И с гневом во взгляде он стал подниматься в бельведер.

Внезапно он остановился и сощурился против сильного света. Ибо в конце этого сооружения он неожиданно заметил кого-то сидящего, полускрытого рябью теней… да, девушку в белом с алым шарфом, небрежно наброшенном на волосы.

– Я… Я прошу прощения, – запнувшись, произнес доктор и приподнял шляпу. – Я не знал, что здесь кто-то есть. Надеюсь, не помешал?

– О, нисколько, – ответила та, дружелюбно улыбнувшись ему. Она говорила по-французски, на языке, который Деннисон основательно знал. – Никто из друзей моего дяди не мог бы мне помешать. Не хотите ли присесть?

Она отложила в сторону пяльцы с вышиванием и, весьма изящно поднявшись, указала ему место на затененной виноградом скамье, огибавшей по краю эту террасу.

– Не позволяйте мне вас беспокоить! – воскликнул доктор, забыв на миг даже свое нетерпение и тревогу в присутствии столь неожиданно явившейся ему красоты. И все еще со шляпой в руке, стоял с мгновение, не зная, удалиться или принять приглашение и остаться здесь ненадолго. Он, казалось, смутно ощущал, насколько не в его пользу разница между молодостью и очарованием этой француженки, возникшей перед ним среди цветов в непрестанном великолепии Ривьеры, и его увяданием, анемией и безобразием. И, тем не менее, он тяжело опустился на скамью.

– А… а тут тепло, – начал он. – Мы, американцы, знаете ли, привыкли к более суровому климату. Более бодрящему, понимаете ли.

Она ничего не отвечала с мгновение, а лишь разглядывала его с растерянной улыбкой. Затем опять села и возобновила свое вышивание.

– Так вы американец? – спросила она вдруг. – Как доктор Уитэм, о котором часто говорит мой дядя? Мы очень редко видим здесь американцев. Иногда приезжает немецкий доктор или итальянский. Один раз нас посетил шведский хирург. Мой дядя, да мы оба, всегда рады приветствовать любого, кто приходит в доброй вере и во имя науки, – так она закончила, произнеся это нежно и с убежденностью. И невероятно серьезно, что весьма удивило доктора, посмотрела на него ровным взглядом. Не ребенок, хотя, по его оценке, двадцати одного – двадцати двух лет, и при этом, что обычно для женщин из краев с теплым климатом, казалась развившейся заметней, чем предполагали ее годы. Деннисон, все еще несколько смущенный, ответил на ее взгляд, и не мог не заметить, как безупречен овал ее лица, как прелестен подбородок и тонко вылеплено горло, не скрытое мягкими складками кисеи.

Закончив самым откровенным образом изучать его, она возобновила разговор. Несмотря на крайнее смятение чувств и пылкое нетерпение, снедавшее доктора, он не мог удержаться от восхищения, наблюдая за ее проворными пальцами, орудовавшими иглой. Он внимательно следил, как она поворачивает туго натянутое полотно или, остановившись на миг, оценивает уже сделанное.

«О, где мои тридцать лет? » – мелькнуло у него в мыслях, и сердце так и подскочило. Он закрыл ладонью глаза и на миг замер, ощущая теплое дыхание ветра на щеках, вслушиваясь в рев бурунов далеко внизу, звучащий, точно аккомпанемент песенке, которую мурлыкала вышивальщица. Но вскоре ему удалось отрешиться. Он понимал, что ничего не добьется, позволив огню нетерпения истреблять свою энергию еще до того, как началось загадочное свершение. И поэтому, стараясь, чтобы его голос звучал ровно, заговорил с ней об Уитэме, о ее дяде и о том, какой чести удостоился, явившись сюда издалека, всем здесь чужой, но принятый и получивший удовольствие знать отныне такого чтимого всем светом человека как доктор Алессандро Пагани. На вид небрежными, но в действительности глубоко продуманными речами он хотел разговорить девушку, чтобы получить от нее сведения о новейших открытиях итальянца и о том, к чему они привели. Но она, очевидно, знала об этом мало, а то и ничего.

– С чего бы ему мне рассказывать? – с улыбкой заметила она. – Я живу здесь спокойно и просто и задаю мало вопросов такого рода. А что, в Америке иначе?

И они стали говорить о контрастах, о жизни, которая казалась ей столь естественной, само собой разумеющейся, затем о Штатах, стране, ей неведомой, загадочной и романтической. Наконец, взглянув на часы, он поднялся.