Грани сна - Дмитрий Калюжный

Вот и сейчас он как-то очень вовремя оказался на его пути.

– Что случилось, Грошик?

– А вот, выгнали меня из университета.

– Что ты говоришь? ! Вот мерзавцы. Идём в пивную, расскажешь.

Прямо от гостиницы «Националь» они зашагали через улицу; пропустили трамвай, оставили слева построенную в прошлом году гостиницу «Москва» и направились в Александровский сад: там была сколоченная из досок пивная веранда, любимое место отдыха студентов университета.

– Ты кончай звать меня Грошиком, – говорил по пути Лавр. – Что за дурацкое прозвище.

– Тебя все так зовут, – смеялся Леонид. – И потом, в этом прозвище нет ничего обидного. Слово «грош» происходит от латинского «гроссо», то есть «большой, значительный». Не нравится, смени фамилию. Ха, «Гроховецкий»! Будто горох грохочет.

– Да ты сам сменил фамилию! – догадался Лавр. – Надо же такое придумать, «Ветров». Будто ты всё время ветры пускаешь. А какая у тебя настоящая была фамилия?

Лёня на ходу покосился на него, будто раздумывая, ответить, или нет; видно, решил, что дело того не сто? ит, и продолжил своё:

– А имя у тебя? «Лавр»! Что-то церковное. Ты не из поповичей? Тоже надо сменить, такие имена сейчас не в моде.

– Мне имя отец дал. А раз он погиб, то не мне и менять.

– А он кто был, твой отец?

– Учитель географии, – ответил ему Лавр, и почти не соврал: после ранения на германском фронте князь Фёдор преподавал топографию в школе прапорщиков.

Они взяли четыре пива. Лёня ушёл брать закуску, а Лавр, усевшись за столик, размышлял, что этот чересчур любопытный товарищ может оказаться полезным. У него ведь связи везде и всюду!

А вот и он, с пакетом всякой рыбы.

– Как учил товарищ Ленин, – выложив закусь на стол и удовлетворённо её осмотрев, сказал Лёня, – «вобла, это второй хлеб пролетариата». Ну, рассказывай.

Лавр кратко пересказал сегодняшнюю беседу в деканате. Отметил, что спор его с профессором Лурьё, из-за которого всё и случилось, начался с его реплики: профессор твердил, что люди при феодализме «мучаются», а Лавр ответил, что они просто живут, хоть и трудно. Люди вообще всегда живут в предлагаемых условиях, приноравливаясь к ним. Ну, слово за слово, может, и наговорил лишнего. А добило профессора его сообщение, что даже в самый классический феодализм негоцианты оборачивали громадные капиталы, а в городах и сёлах открыто применяли рабский труд, и потому деление прошлого на «фазы» не имеет смысла.

– Начальству он преподнёс этот разговор так, будто я нападал на марксизм. Ведь смена формаций – рабовладения, феодализма и капитализма, в основе теоретических построений Маркса. Теоретических, чёрт возьми, построений! В чистом-то виде этих формаций не было никогда. Я Маркса даже не вспоминал, а Лурьё зачем-то его приплёл.

– Понятно, начётчики, – легко согласился Ветров. – Партия стоит на позициях творческого марксизма, а некоторые учёные застряли на марксизме догматическом. Чистят аппараты Наркомпроса и вузов, чистят, но пока без толку. Сам нарком Бубнов проблемы не видит, а говорит, что вредители в системе образования – это бюрократы, разгильдяи и казнокрады. Про начётчиков помалкивает, троцкист недобитый.

Заметив, что Лавра его слова слегка удивили, пояснил:

– Я про это фельетон сейчас пишу.

– А, фельетон пишешь.

– Но и тебя я не понимаю. На этом факультете преподают теоретические основы. Тебе они не нравятся. Чего ты туда пошёл-то? Ты же вроде увлекаешься техникой.

– Нужно мне. Даже не история как таковая, а результаты практических исследований прошлого. Археология. Находки.

– А зачем?

Лавр мялся, не зная, рискнуть или нет. Можно ли открыться этому малознакомому человеку? Ведь отец завещал ему: «Не говори никому». Но что же делать? .. Он посасывал пиво, щурился на Кутафью башню Кремля. Смахнул со стола занесённый ветром рыжий кленовый лист.

– Говори уже, – не выдержал Ветров.

– Ты не поверишь.

– А ты меня убеди.

– Ещё не вполне понятно, как устроен мир. Не все его законы познаны. Нельзя исключить, что наши теории несовершенны, неточны.

– Ну, и что? Товарищ Сталин уже нацелил советскую науку на объективное и полное познание законов природы. Конечно, хорошо, что ты об этом тоже думаешь.

– Не в этом дело. Вот что скажу тебе: я – ну, не я как я, а мой организм, обладает странным свойством. Я засыпаю на час-два, и пока тут сплю, каким-то чудом оказываюсь в прошлом. Попадаю туда голым и бо? сым. И живу там целую жизнь.

– Чушь, – фыркнул Ветров. – И к чему ты это?

– Объясняю, почему мне не очень интересны исторические теории. Я теорию могу и сам составить, мне бы та? м практику пережить. Обычно в прошлом трудно устраиваться. Народ, он добрый, оденет и накормит, а дальше-то что? А вот, если выучить, где какие клады с деньгами были найдены археологами, то получится практическая польза. Зная это, смогу находить там средства…

Он замолчал, поняв, что убедить приятеля в своей искренности не сумеет. Тот разводил руками, даже плечи задрал. Наконец, его прорвало:

– Ну, ты загнул! Такого я никак не ожидал.

– Да, это редкий случай. Я больше никого не знаю с такими свойствами. Хорошо бы понять механику процесса.

– Ой, Гроховецкий! Гигант. Натурально, ты меня поразил.

– Я на днях читал в одном немецком журнале про опыты Карла Юнга, – продолжал своё Лавр. – Оказалось, что в определённом эмоциональном состоянии человек способен делать предсказания будущих событий. Таких случаев были единицы, но всё равно количество точных попаданий превышало расчётную вероятность угадывания. То есть человек получал информацию из будущего. А я получаю информацию из прошлого, но и приношу туда свою – информацию о будущем, и в принципе могу влиять.

– Чепуха. Мистика. Бред. Роман ты, что ли, сочиняешь? Если так, иди в Литинститут! Сказочником будешь.

– Нет, я писать не умею. Ни романы, ни сказки. Ни фельетоны. Правда, было, стихи сочинял. Рисую, говорят, неплохо. На гитаре могу что-нибудь изобразить. При царе Алексее Михайловиче гусли освоил. Но они там объявили скоморохов исчадием ада, потащили гусляров и гудошников в Разбойный приказ… Но романы, это нет…