Грани сна - Дмитрий Калюжный

– Потрясающе.

– Не веришь ты мне.

– Ох, Лавр, Лавр… Я думал, ты серьёзный парень. Хотел тебе интересное дело предложить, раз уж ты теперь свободный человек. Но, конечно, в таком ключе мы с тобой разговаривать не будем.

Он встал, застегнул пальто:

– Ладно, ты допивай, а у меня дел невпроворот.

И ушёл.

Но у Лавра в самом деле был опыт дореволюционной жизни!

Заяузье, VIII век

С самого переселения их маленькой семьи в Москву Лавр Гроховецкий жил на втором этаже дома на Чистых прудах, и не видел ничего странного в том, что больше десятка своих путешествий в иные столетия начинал одинаково: падал на соломенную крышу того сельского домика, что стоял там в то или иное столетие.

Незадолго до скандала в МГУ он как раз и попал в прошлое. Но вот странность: он упал не на крышу, а прямо на землю. Впрочем, «приземлился» не больно: земной шар мягко бахнул его в то место, откуда у воспитанного человека изящно произрастают его ноги, и почувствовал, что снизу его колют травинки, а сверху обдумает тёплый ветерок и слегка жарит солнышко. Лето!

Как всегда, попадая в снах своих в прошлое, он был совершенно гол.

Он встал, огляделся.

Вокруг простирался дубовый лес – но не старый, матёрый, а будто прореженный: среди целых дубов и пней в изобилии разрослись молодые берёзки. Легко было сделать вывод, что люди здесь есть, и процесс природной сукцессии, замена дубов берёзами, происходит не без их участия. Но где же они? Во все свои прежние появления в старой Москве он сразу попадал в населённую местность, с домами и дорогами, ведь это было всё-таки Бульварное кольцо, а не какая-то дикая окраина.

Лавр надломил у трёх ближайших к месту его падения берёзок верхушки, чтобы отметить это место, а у дубка выломал ветку и смастерил себе дубинку на случай, если встретится ему недружелюбный зверь. И двинулся туда, куда звал его тонкий ручеёк, и где, по его представлениям, Яуза впадает в Москву-реку. Буквально днями он слышал разговоры, что там, на Котельнической набережной, скоро построят громаднейшую высотку – но это в далёком ХХ веке, а сейчас здесь, похоже, вообще ничего не строят, и нет никого. Однако люди всегда селятся ближе к воде…

Шёл он лесом под уклон, шёл, вдруг – раз, начались сплошь юные берёзки, пустые места, потом – стена мелкого ивняка, и он, протискиваясь между деревцами, почувствовал под голыми ступнями воду. И выбравшись на простор, увидел, что река Москва значительно шире, чем это было в его настоящей жизни! И Яуза шире!

Он побрёл от берега по пологому травянистому дну, и когда ушёл в воду по пояс, резко обернулся – и ахнул. Слева по берегу Москвы виднелся Боровицкий холм, полностью заросший лесом, и – никакого Кремля. Прямо перед ним – лесистая седловинка и подъём туда, откуда он только что пришёл. А чуть правее Лавра вздымался Таганский холм, высоченный, куда выше Боровицкого. На его склоне с бурою почвой лес был редким, виднелись тропинки и даже почти настоящая дорога, идущая сверху к реке. Наблюдались кое-где столбы дыма. А в нижней части холма – там, где в будущем ожидалось строительство высотки на набережной – дорога исчезала в прибрежном скоплении деревьев, и, судя по крышам и дыму, стояло небольшое село.

Он явственно различал человеческие голоса и лай собаки. Понять, о чём и на каком языке там говорят люди, не удавалось, но что делать дальше, он уже знал. Не впервой.

Переплыв Яузу и выйдя опять на бережок, Лавр насобирал веточек и длинных травинок, и сел плести себе подобие юбочки. Спешить было некуда: солнце не дошло ещё и до полудня, а появиться перед людьми следовало в достойном виде. Первое впечатление от гостя – особенно в его ситуации – это самое важное…

– Будем уключины ковать? – спросил Созыка. – Или на рыбалку, пока утро?

Лавр скривился, что должно было означать: «Рыбы и так полно». Он уже неплохо понимал здешнюю речь, но вот, его-то речь для местных жителей была не всегда понятна, из-за разности словарного запаса.

– Как скажешь, – легко согласился Созыка. Сам он, хотя ковать умел, всё же побаивался этого занятия. Всем ведомо, что железоделание невозможно без волшебства, а он его не знал, и все свои «кузнечные» неудачи сваливал на это незнание. К тому же у него всегда хватало других дел. Но сегодня он был свободен: в поле работы закончены, рыбы и впрямь большой запас, а желающих перебраться на тот берег реки пока нет.

В их вёске на два дома главой был старец возрастом за пятьдесят по прозвищу Угрюм. В одном из домов жил сам Угрюм и его сын Созыка с женой и детьми; в другом – его младший сын с семьёй. Вдова третьего сына, марийка Самига? с детьми, жила в просторной летней пристройке к дому, а на зиму перебиралась в дом Созыки.

Жену Созыки звали Тарусой, поскольку она была родом с реки Тарусы, и у них было несколько детей. Старшие двое мальчиков давно умерли, но третьего так и продолжали звать Третьяком, то есть третьим. Он уже вовсю работал наравне со взрослыми, а сестра его Чернявка, которой, по представлениям Лавра, было лет примерно двенадцать, и остальные мелкие, чьи прозвища он так и не запомнил, помогали матери.

Кроме домов и пристроек, были в вёске мелкие хозпостройки, в которых содержали козу, курей и свинку с поросятами, хранили урожай и инструменты. Имелся причал, плотно уставленный лодками-долблёнками, и сараи для выполнения разнообразных работ.

Одной из таких работ было кузнечество.

Когда больше месяца назад Лавр, одетый аки первобытный папуас в одну только травяную юбочку, пришёл к ним, быстро выяснились три важных обстоятельства.

Во-первых, детишки и даже молодёжь были одеты легче, чем он сам, то есть ходили голышом, а потому он своим костюмом никого не шокировал. Ему просто вынесли длинный холщовый мешок с дырками для головы и рук, он его на себя натянул, вот и весь разговор. Во-вторых, они смогли общаться: язык этой эпохи сильно отличался от того, что был привычен Лавру, но он уже имел опыт, и смог приспособиться.