Молоко львицы, или Я, Борис Шубаев - Стелла Прюдон

– Мама, – Гриша взял её за плечо. – Мама, ну не плачь.

Зумруд махнула рукой – иди, занимайся своими делами. Но Гриша и не собирался уходить.

– Мама, а ты помнишь? – Зумруд подняла взгляд. – Ты же сама как-то читала из какой-то книги, что если еврею нужна помощь, что если он нуждается, надо помочь ему до того, как он упадёт навзничь. Вот, я помню, ты как-то читала про осла: если осёл оступается под тяжёлым грузом, у человека хватит сил одному поправить груз на его спине, чтобы он мог идти дальше. Но если осёл упал в изнеможении, то тогда даже пятеро крепких мужчин не смогут поставить его на ноги.

Зумруд подняла на Гришу глаза. Взгляд её просветлел, слеза лениво катилась по щеке, но Зумруд резко смахнула её.

– Ты помнишь?

– Не только я помню, но и отец помнит. Разве не эту заповедь исполняет он прямо сейчас?

Глаза Зумруд снова наполнились слезами – только теперь это были слёзы счастья.

– Пусть отец помогает им, сколько потребуется, а потом пусть все вместе приходят, хоть ночью, и мы их покормим.

Зумруд переоделась в свою будничную одежду и решила, что праздновать Хануку сегодня, когда у людей такое горе, стыдно, и начала разбирать праздничный стол, как двор вдруг наполнился шумом. Незнакомые мужские и женские голоса заставили пол в доме колебаться, и Зумруд выбежала во двор.

Захар шёл спереди, держа под руку бабушку лет восьмидесяти, лицо испещрено морщинами.

– Худо борухо сохде а ишму [3 - Да благословит вас Господь. – Перевод с горско-еврейского. ], – сказала женщина, едва завидев Зумруд.

– Добро пожаловать, добро пожаловать. Как хорошо, что вы пришли. Я уже и не надеялась.

– Здравствуй, хозяйка, – ответил ей идущий следом мужчина в чёрном.

– Спасибо, что пригласили отпраздновать Хануку с вами, – запричитала женщина, по-видимому, его жена. – Нам неудобно, что мы так к вам нагрянули, всем скопом, с корабля на бал. Извините нас, но мы сами не знали. Мы собирались дома у себя праздновать.

– Зачем извиняться? Наоборот, чем больше людей, тем слышнее будут молитвы. Проходите, проходите. Очень рада знакомству.

– Хорошо бы, чтобы мы познакомились при других обстоятельствах, но у Всевышнего на всё свой удел. Дай Бог, в следующем году отметим на Земле обетованной.

Когда Зумруд увидела этих людей – осунувшихся, во всём чёрном, с заплаканными, но светлыми глазами, пахнущих потом и усталостью от дальней дороги – сердце у неё сжалось. Как она могла считать свои беды – бедами? Да, они потеряли много денег, но зато у неё остался дом. Все здоровы, живы. И как будто читая её мысли, бабушка сказала:

– Дочка, ты не беспокойся за нас. Ведь мы счастливчики, мы живы остались. Не всем так везёт. Не в первый раз всё теряем. Где-то теряем, где-то находим. Когда бы мы ещё имели шанс попасть в ваш прекрасный благословенный дом?

– Дай Бог, чтобы ничто не нарушало ваш покой, – сказала женщина помоложе. – У нас скоро начнётся эвакуация людей из разбомблённых домов.

Когда все сели за стол, оказалось, что гостей больше, чем ожидалось. Гриша принёс дополнительные стулья и тарелки. Закуски слегка обветрились и уже не выглядели такими свежими, какими были четыре часа назад. Зумруд надеялась, что Захар зажжёт Ханукию по всем правилам, но она не хотела ему досаждать и оттягивать момент, когда они наконец сядут за стол, потому что, судя по всему, гости были очень голодны. Зумруд мало что осознавала, она только бегала из кухни к столу и от стола к кухне, чтобы обслужить гостей. Немало беспокойства вызвал Боря, который стал бить и выгонять гостей, едва завидев их. Особенно Зумруд огорчилась, когда он со всей силы бросил на пол Ханукию, так что оливковое масло, которое она с таким трудом добывала, расплескалось, и ей пришлось быстро всё вытирать, чтобы никто не упал. Ей так хотелось отпраздновать этот день как следует, весело, со светом и песнями, она специально приготовила для детей побольше пончиков со сладкой начинкой, но пришлось вместо этого Борю отшлёпать и отвести к Зозой, чтобы та заперла его у себя и не выпускала до завтрашнего утра. И хоть Зозой ей не могла больше помогать, зато Боря будет под присмотром.

– А что с ним? – неожиданно шепнула ей прямо в ухо соседкина гостья из Грозного. – Почему он такой?

– С ним… он не может сказать, чего хочет. Голоса нет. Поэтому и злится.

– Немой, что ли?

Зумруд промолчала. Она хотела бы закричать, что нет, не немой, но могла ли она это утверждать, не покривив душой?

– Только Всевышний знает. Может, ещё заговорит.

– У нас у соседей в Грозном была немая девочка. Только она была спокойная. Сидит себе в уголке, не слышно её, не видно. Подойдёт к маме, сядет на пол, положит голову на колено, чтобы мать её по голове погладила, и сидит так часами, как собачка. И главное, остальные семь детей у неё нормальные, только эта больная. Она ходила к раввину, тот сказал, что это испытание ей дано, чтобы она научилась любить и смиряться.

– На все воля Всевышнего.

– Когда я плакала из-за того, что дом, нажитый долгими годами, вдруг сгорел за несколько часов, мне люди сказали: ну что ты плачешь, вы молоды, живы, здоровы. Всевышний, может, и позволил ваш дом разрушить, чтобы вам жизнь сохранить. Деньгами взял, так сказать. И я перестала плакать. А у кого-то дети без ног, без рук остались, им хуже, чем нам.

Зумруд понимала, что новая знакомая пытается её утешить, и от этого жжение у неё в груди усиливалось и глаза наполнялись злобой. Вместо того, чтобы поблагодарить её, сказать, что она права и что ей, Зумруд, нужно подумать о замысле Всевышнего, вместо того чтобы искать способы избавления, она хотела крикнуть ей, чтобы она убиралась, чтобы она не смела ей сострадать. Конечно, сказать всего этого Зумруд не могла, ведь она была хорошо воспитана. Чтобы занять руки и глаза, она стала очень аккуратно выкладывать ош кюдуи на тарелки. Несмотря на все её усилия, тыквенный плов подгорел, но сверху всё равно оставался холодным.