Какие большие зубки - Роуз Сабо

Артур покачал головой.

– Людям так нравится жестокость. Я никогда не мог этого понять.

Он ненадолго накрыл мою ладонь своей. На ощупь она была как бедро святой Цецилии, к которому я однажды прикоснулась в соборе, пока никто не видел: холодная, тяжелая, гладкая. Холодок пробежал от самых моих ног к основанию мозга. Пальцы у Артура были длинными, идеальными для пианиста, и увесистыми, словно клавиши из слоновой кости. Их тяжесть могла бы утянуть меня на самое дно моря. На секунду мне показалось, что я готова выложить ему все, что произошло потом. Но я сдержалась. Я слишком боялась, что тогда он станет смотреть на меня так же, как смотрит на остальных Зарринов.

– Я так долго была одна, что забыла, каково это – быть частью чего-то, – сказала я. – И переживаю, что не смогу стать частью этого дома, и даже если меня не сожрет дедушка, то бабушка снова скажет, что мне надо уехать.

Он глубоко вздохнул.

– Ваша бабушка поступила с вами жестоко, – сказал он. – Наверное, вы никогда ее не простите. Но я не думаю, что она снова отошлет вас. Только не после того, как вы сами вернулись к ней.

– Почему вы так думаете? – спросила я.

– Она восхищена вашим поступком, – ответил Артур. – Очевидно, что она гордится вами.

– Тогда почему она не хотела, чтобы я оставалась здесь?

Его рука соскользнула с моей, и он пожал плечами.

– Ее намерения трудно постичь, – сказал он. – Но все, что делает Персефона, она делает ради своей семьи.

Но разве я не часть ее семьи?

* * *

Мы еще долго беседовали в столовой, прежде чем прошли через зал в гостиную. Мама сидела в медной ванне у камина и читала ветхий номер журнала LIFE, а дедушка Миклош дремал, растянувшись на каменной плите над очагом: не в волчьем обличье, а в человеческом, расстегнув жилет костюма-тройки, чтобы тот не сдавливал раздувшееся после ужина брюхо. Отец с бабушкой Персефоной сидели за шахматной доской, но едва мы вошли, папа резко встал.

– Вот, – сказал он, предлагая Артуру стул. Меня удивила его чрезмерная заботливость, и я подумала, что, возможно, причина в больной ноге Артура. Она явно с трудом сгибалась, особенно это было заметно при ходьбе, но все равно посторонняя помощь ему, кажется, не требовалась. Я вспомнила, как галантно он выдвинул стул для меня.

Артур тут же вступил в увлекательную беседу с мамой. Партия между отцом и бабушкой окончилась, Артур поднялся с места, и они поменялись местами так, словно делали это уже сотню раз: отец сел на место Артура, а Артур – за шахматный столик. Лума села рядом со мной и принялась рассказывать об охоте на медведей, о новом цвете губной помады, который ей понравился, но мои мысли витали далеко. Я все думала о том разговоре в столовой: на что бабушка Персефона готова пойти ради семьи? И как воспринимать это новое чувство, словно электрический разряд пронзает мой мозг, когда я вспоминаю о том, как Артур прикоснулся к моей руке? Я игнорировала сестру и вполуха прислушивалась к играющим в шахматы. Наконец Лума встала и ушла.

– …в этом году с растениями повезло больше, – говорила бабушка Персефона. – Пол с подогревом хорошо работает.

– Разве дело лишь в везении? Вы ведь последовали моему совету, – сказал Артур.

– Я просто устала вечно хлопотать над этой странной печуркой. Просто катастрофа. – Бабушка Персефона нахмурилась, глядя на доску. – Шах.

– Вы отвлекли меня, – сказал Артур.

Мне было не видно, куда направлен его взгляд. Я чувствовала себя ребенком, примостившимся на краешке тахты, сложив ладони на коленях. Мама пыталась показать папе что-то в журнале, но он, как и я, следил за партией. Я обратила внимание, что мы оба пытаемся скрыть свой интерес.

– Как вы познакомились с моим отцом? – громко спросила я Артура.

Он повернул ко мне голову, но бабушка Персефона ответила быстрее.

– Некоторое время Артур был другом нашей семьи, – сказала она.

– Значит, вы с папой росли вместе?

– В некотором роде да, – сказал Артур.

Я изучала его. Непохоже, чтобы они с отцом были ровесниками. По глазам я могла бы определить его возраст, но он весь вечер не снимал темных очков. Я подумала: может, он слепой? Может, поэтому отец пытался придержать его за локоть. И так внимательно наблюдал за ним. Но разве слепой мог бы играть в шахматы, или выдвинуть для меня стул, или водить автомобиль?

– Шах и мат, – объявил, наконец, Артур.

– А, – отозвалась бабушка Персефона. – Я проглядела.

Его губы растянулись в улыбке.

– Знаю.

Я изучала его. В теплом свете гостиной он выглядел не таким бледным, как в столовой. Огонь раскрашивал бликами его почти прозрачную кожу. Что он такое? Обычный человек или же нечто меньшее или большее? Если он друг моего отца, то где они могли познакомиться? Обычно никто из нашей семьи не выезжал за пределы города, пока не повзрослеет. Я попыталась представить Артура одним из уинтерпортских краснощеких мальчишек в шерстяном шарфе, заляпанном замерзшими соплями. Вряд ли такое было возможно.

Артур, должно быть, заметил, как я его разглядываю, потому что подвинул стул, разворачиваясь лицом ко мне.

– Вы… чего-то хотели? – спросил он. В вопросе не было злого умысла, но я вспыхнула.

– Просто гадала, откуда вы, – сказала я.

Он улыбнулся, не разжимая плотно запечатанных губ. Бабушка Персефона метнула в меня взгляд. Я задала вопрос, которого задавать не следовало.

– Артур, – сказала она, – сыграете для Элеанор на фортепиано в честь ее возвращения домой?

Он оторвал взгляд от доски.

– Если вы этого хотите.

Отчего-то мне было понятно, что сам он не хотел играть.

– Прошу вас, – сказала бабушка. Он начал подниматься.

– Вы не обязаны этого делать, – подала я голос со своей тахты. – Вы трудились весь день. Пожалуйста, не делайте этим вечером ничего против собственного желания.