Лужайкина месть - Ричард Бротиган

Одна старушка терпеливо выслушала всю мою речь и отдала один номер журнала «Жизнь»  [38 - «Life» (1883–2000) – американский иллюстрированный общественно-политический еженедельный (впоследствии ежемесячный) журнал. ], который только что закончила читать. Дверь она закрыла, пока я еще стоял перед ней, оторопело глядя на журнал в руке. Бумага была еще теплой.

В следующем доме никакой макулатуры не было – даже драного конверта. Меня опередил другой мальчишка.

В следующем дома никого не было.

Так продолжалось неделю – одна дверь за другой, дом за домом, квартал за кварталом, пока наконец бумаги у меня не скопилось достаточно для рядового.

Я приволок эту чертову нашивку домой на самом что ни на есть дне кармана. У нас в квартале уже были макулатурные офицеры – лейтенанты и капитаны. Я даже не стал заморачиваться и пришивать лычки себе на курточку. Просто закинул в ящик комода и прикрыл носками.

Следующие несколько дней я цинично охотился за макулатурой, и мне повезло: у кого-то в подвале оказалась средней величины кипа журналов «Колльер»  [39 - «Collier’s» (1888–1957) – американский еженедельный журнал, предтеча изданий «разгребателей грязи». ]. Ее хватило на капральские нашивки, немедленно попавшие к лычкам рядового под носки.

Те мальчишки, кто носил одежду получше, имел много карманных денег и каждый день обедал горячим, были уже генералами. Они знали, где есть много журналов, а у их родителей были машины. Они по-военному вышагивали на школьной площадке и по дороге домой.

Вскоре после этого – примерно, на следующий день – я положил конец своей славной военной карьере и вступил в макулатурные тени Америки, где уже не бывает иллюзий. Где облом – это неоплаченный чек, двойка в дневнике или письмо, которым заканчивается любовь, а также все слова, что ранят людей, когда те их читают.

Охлопья

Вечер, и меня слегка гнетут чувства, для которых нет слов, и события, которые лучше объяснять в измерении охлопьев из глубин кармана, а не слов.

Я разглядываю драные ошметки своего детства. Обрывки далекой жизни без формы и смысла. То, что просто случилось, – как охлопья в кармане.

Полная история Германии и Японии

Несколько лет назад (во Вторую мировую войну) я жил в мотеле по соседству со «Свифтом»  [40 - «Свифт» (Swift & Company, с 1855) – американская компания, выпускавшая мясную гастрономию, молочные продукты и моющие средства; сейчас входит в состав JBS SA. ], это был мясокомбинат – красивое слово, которое значит «скотобойня».

Там убивали свиней, час за часом, день за днем, неделю за неделей, месяц за месяцем, весна оборачивалась летом, лето – осенью, а свиньям резали глотки, и потом следовала пронзительная жалоба, будто в мусорном баке включили оперную пластинку.

Почему-то я думал, что убийства свиней как-то связаны с победой в войне. Видимо, потому, что с ней тогда было связано все.

Первую неделю или две в мотеле меня это страшно мучило. Вопли были невыносимы, но потом я привык, и они стали просто звуками, как пение птицы на дереве, дневной свисток, радио, проезжающие мимо грузовики, человеческие голоса или когда зовут на ужин…

– После ужина поиграешь!

Когда свиньи не визжали, тишина была такая, будто сломался механизм.

Аукцион

То был дождливый аукцион на Тихоокеанском Северо-Западе: дети носятся, повсюду суют нос, фермерских жен интересуют ящики с использованными стеклянными банками, ношеные платья и, может, какая-нибудь мебель в дом, а мужчин – седла, инвентарь и скот.

Аукцион проводили на складе, что ли, или в амбаре, и в субботний день повсюду разливалось подержанное волнение. Он пахнул как вся история Америки от начала времен.

Аукционист торговал так бойко, что можно было прикупить хлам, который продадут только в будущем году. У него были вставные зубы – они трещали, как будто в челюстях скелета скачут сверчки.

Каждый раз, когда на торги выставлялась коробка старых игрушек, дети всю душу выматывали своим родителям, пока те не начинали грозить ремнем, если дети не заткнутся: «Прекрати меня дергать, или неделю сидеть не сможешь».

Новых владельцев непременно ждали коровы и овцы, лошади и кролики, а некий фермер, сморкаясь, мрачно разглядывал каких-нибудь кур.

В дождливый зимний день было отлично, потому что аукцион проходил под жестяной крышей и возникало ощущение чудесной влажной близости ко всему внутри.

В старинном ящике из пыльного стекла и длинных желтых реек, похожих на усы первопроходца, лежали коробки черствых шоколадных батончиков. Пятьдесят центов за коробку – они и впрямь были очень черствые, но по какой-то детской причине я любил их грызть, мне бы раздобыть четвертак, найти того, кто войдет со мной в долю, и так в 1947 году я в конце концов получу дюжину черствых конфет.

Броневик

Посвящается Дженис

Я жил в комнате, где имелись кровать и телефон. И всё. Однажды утром я лежал на кровати, а телефон зазвонил. Шторы были задернуты, снаружи шел дождь. Еще стояла темень.

– Алло? – сказал я.

– Кто изобрел револьвер? – спросил мужской голос.

Не успел я положить трубку, как мой собственный голос выскочил из меня, как анархист, и произнес:

– Сэмюэл Колт  [41 - Сэмюэл Колт (1814–1862) – изобретатель стрелкового оружия. Его знаменитый револьвер с автоматической барабанной подачей патрона запатентован в 1835–1836 гг. ].

– Вы только что выиграли корд дров  [42 - Корд – мера объема дров, равная 128 куб. футам. ], – сказал мужчина.

– Вы кто? – спросил я.

– Это викторина, – ответил он. – И вы только что выиграли корд дров.

– У меня нет печки, – сказал я. – Я снимаю комнату. Здесь нет отопления.

– А нужно ли вам что-нибудь еще, кроме корда дров? – спросил он.

– Ага. Авторучка.

– Хорошо, мы вам вышлем. Диктуйте адрес.

Я дал ему адрес, а потом спросил, кто финансирует викторину.

– Это не важно, – ответил он. – Авторучка будет у вас в почтовом ящике завтра утром. А, да, вот еще что – какой цвет вы предпочитаете? Чуть не забыл.

– Синий будет в самый раз.

– Синие у нас кончились. Может, какой-нибудь другой? Зеленый? У нас есть много зеленых авторучек.