Призмы Шанбаала - Дарья Борисова

Но я здесь, в Академии, а он пропал без вести, и, если существо по имени Рахель снова прилетит по мою душу, мне будет нечего сказать ей: ни про папу, ни про сделку. Тоска по папе сжала мое сердце, и я резко выпрямилась, запрокидывая голову назад и удерживая некстати прильнувшие слезы.

– Тебе, наверное, совсем унизительно быть в таком месте, – сказала я, голос срывался.

– Нет, – Персефона покачала головой. – Это… очень похоже на то, как обычно со мной обращаются.

Я молча поставила пачку чая в шкаф, распечатала одну и переставила чайник на плиту, включая конфорку. Надо было срочно перевести разговор в другое русло, но я не знала, что могу еще ей сказать.

– Кстати! – мысль пришла в голову, сверкнув в ней молнией. – Так что у тебя с принцем вышло? Он вроде ничего так, ручки целует, вроде милый.

– Не нравится, – сказала Персефона.

– А? – я присела на край стола, смотря на нее сверху вниз. – Почему? Он разве не подходит тебе как пацан? Или он из этих, из противных? Знаешь, вот Рэй совсем не такой, как другие парни. Он не нежничает, и сразу видно, что ухаживать совсем не умеет, но не из тех, кто со своим содержимом трусов полезет в дружбу. Мне это всегда в Рэе нравилось, то, как он себя ведет. Он задавака, и нос дерет, но чтобы там полапать – не-а.

Персефона молчала. Молчала и я. Молчание давило на меня вместе со стенами, и я встала, чтобы воспроизвести хоть какой-то звук. Я загремела шкафами, якобы проверяя, нет ли в них чего, я принялась зачем-то говорить ей, как я рада, что старшаки побросали тут хоть какую-то посуду. Я вспомнила про шкатулку, которую таскала с собой с того злосчастного дня, когда вся моя жизнь разрушилась, и почти выбежала за ней, чтобы начать рассказывать Персефоне, как сложно ее открыть.

Я достала телефон из кармана, чтобы включить музыку, но Персефона накрыла мою руку своей.

– Да он мне просто не нравится, – шепотом, по большому секрету, сказала Персефона.

– Не нравится? – я положила мобильник на стол. – А почему так?

– Нет причин, – она пожала плечами. – У тебя так никогда не было, что парень всем хорош, но не нравится?

Я задумалась, перебирая свои милые увлечения, которых было немного, и к которым я старалась никак не привязываться, зная, что брошу, и действительно нашла на задворках воспоминаний пару случаев невзаимной с моей стороны симпатии.

– Ладно, бывает.

– Ты сильно влюблена в этого полукровного, да?

Я негромко рассмеялась, пытаясь за смехом скрыть неловкость, но она вроде как сказала мне правду, и я решила ей верить задолго до этого разговора, несмотря на предостережение отца.

– Понимаешь, – я повела рукой, подбирая слова. – Он славный, и нереально умный, и мне он с одной стороны жутко нравится, а с другой… а с другой…

– А с другой не знаешь, хочешь ли этого или нет, да? – она указала на чайник. – Шипит.

– А, это закипел, – я обернулась через плечо, и тут же засуетилась.

Я была рада тому, что чайник этот разговор прервал. Когда мы сели пить чай, разговаривать о парнях уже не хотелось. И мне не пришлось объяснять ей, что Амрэй мне в принципе нравился, но я прежде никогда не жила на одном месте дольше нескольких месяцев, и не умею жить будущим, и знаю, что всё течет, всё меняется. Самое долгое мы задерживались на год в какой-то глуши мира, где до ближайшего населенного пункта приходилось добираться несколько часов на снегоходе или на какой-нибудь другой странной технике. Мы могли бы остаться там навечно, но это уже папа не выдержал.

Допив чай, мы с Персефоной перебрались на диван, который принял более-менее приличный вид благодаря ее швейным талантам, и принялись рассматривать наши расписания.

– Как в одном классе прямо, – сказала я, отдавая Персефоне ее расписание.

– Класс? Это как в школе?

– Да, как в школе.

– Я не училась в школе.

– А где ты училась?

– В больнице.

У нее во взгляде прямо-таки читалось, что мне лучше промолчать, и я промолчала. Огоньки пролетели над нашими головами.

– Не сходишь за обедом? – сказала она, отряхивая пышную юбку платья от мельчайших, невидимых мне, пылинок. – Я очень устала.

– Далеко? – спросила я.

– Столовая в пределах деревни. Вообще отец говорил, что там никто не ест, только заходят купить какие-то продукты, ну, или если ситуация совсем угнетающая. Дрянная там еда, – она подобрала свою бисерную сумку с пола и порылась в ней, доставая кошелек наружу. – Принеси мне что-нибудь, пожалуйста.

– Хорошо, что хочешь? – я встала.

– Салатик. Возьми мне овощное что-то, и сок какой-нибудь, – она перебросила волосы на одну сторону и принялась их расчесывать пальцами.

– Хорошо. Остальной набор продуктов могу купить, или? – я потрясла ее кошельком в воздухе. – Ты платишь, ты решаешь.

– Да, возьми что-нибудь легкое.

Перспектива диетического питания замаячила передо мной, и в который раз я подумала, что что-то последнее время все перспективы меня не радуют. Но решала Персефона, и, если до решения о разморозке моих сбережений я буду зависеть только от нее, значит, я буду есть только салаты.

Ночью, лежа в кровати, я долго не могла уснуть. Здесь, в Загранье, был чужой для меня воздух, в нем я утопала и рассыпалась в пыль. Я встала и выскользнула из комнаты, стараясь не разбудить Персефону. Спускаясь по лестнице, я обнаружила, что две или три ступеньки скрипят, и мысленно простонала. Дом нуждался в починке, я нуждалась в отдыхе, но свести всё можно было к простой идее, что мне не хватило пары месяцев в Центре Сострадания, чтобы прийти в себя после летнего происшествия.

Я села внизу, налила себе стакан воды и уставилась перед собой. В голове завертелись события, произошедшие в торговом центре. Валяющееся на полу стекло, оглушительный треск чужой магии, голос Рахель в моей голове. Я застонала, положила руки на стол и уронила на них голову, ощущая, что начинаю дрожать. Убегать от мыслей мне нравилось до тех пор, пока они не догоняли.