Призмы Шанбаала - Дарья Борисова

– Не заслужила, – магистр покачал головой.

– Вы не имеете права бить детей! – рявкнула я. – Это что тут за порядки такие?

Он смерил меня равнодушным взглядом, посмотрев, как на пустое место. Ярость заклокотала в моей груди, и вместо того, чтобы сесть и дать Персефоне что-то, чтобы остановить льющую из носа кровь, я повернулась к нему всем телом. Краем глаза я видела, как заинтересованно мои сокурсники наблюдают за происходящим, а принц с длинными черными волосами, – его я вспомнила позже, но тогда он слился в моей голове с остальной толпой, – поднял голову, отрывая взгляд от телефона.

– Это несправедливо. На мне нет формы, на близнецах с первых парт нет формы, еще на нескольких нет формы, а вы пристали к ней, что она перешила платье, – продолжила говорить я.

Я сжала руки в кулаки, выпрямляясь.

– Физические наказания входят в программу Академии, – девушка-суккуб с соседней парты закатила глаза. – Ты откуда такая вылезла?

– Из Первого мира, – не глядя в ее сторону, бросила я, не отрывая взгляда от магистра.

– Сядь, – тихо прошипела Персефона, дергая за юбку.

Я осталась стоять.

– Это нечестно, – повторила я, как будто бы это что-то могло изменить.

– Люцианова дочка, да, ангелоподобное? – произнес он.

Наши взгляды встретились, но свой я не отвела. И страха тоже не было, как рационального, так и иррационального. А внутри всё опустело. Что ж, если кто-то и не смотрел телевизор и не висел в соцсетях так долго, чтобы узнать в девушке с фото меня, теперь это узнали все. Плакала моя счастливая академическая жизнь.

– Ты очень похожа на отца, – сказал он.

Черное лезвие вошло мне в грудь, проходя между ребер. Я закашлялась, перегибаясь вперед, уперлась рукой о парту. Боль ожгла огнем, и я прижала ладонь к источнику этой боли. Пальцы перепачкались в черной жиже; она стекала тягучими каплями на парту, разбиваясь и застывая.

Смех в классе утих. Тишина стала физически ощущаемой, но мне казалось, что это лишь я слышу тишину, потому что в моем мире не стало существовать ничего, кроме боли и черной жижи, стекающей по груди, животу, бедрам. Я приоткрыла глаза. Мир поплыл в мягком фокусе, и я отняла руку, наполненную этой черной жижей, что заменила мне кровь. Морена запульсировала, стягивая израненные ткани, заращивая их, и рана затянулась. Игла растворилась в воздухе. Я взмахнула рукой наугад, не пытаясь повторить заклинание, но подумав о том, хочу, чтобы ему тоже было больно. Сноп искр сорвался с кончиков пальцев, и потух, а с ним ушла и боль.

Магистр махнул рукой, чтобы я села, и подчинилась. Села, низко опустив голову, и занавесившись волосами. Все говорят, что я похожа на отца, и да, у меня его волосы и его кожа, только вены не просвечивают. У меня его черты лица, но я не мой отец… а жаль. Будь я им, я бы нашлась сейчас с ответом.

Персефона молча протянула мне влажные салфетки, и я попыталась по-быстрому кое-как оттереть платье. Прореха в нем была небольшой, но лифчик просвечивал. Вздохнув, я перебросила волосы вперед, чтобы они светлой пеленой закрыли мне грудь, и склонилась над партой. А в классе стояла жуткая тишина.

– Можешь носить свою одежду, Люцианова дочка. Но больше никаких революций, – сказал Громвал, глядя на меня; на щеке виднелся глубокий порез, сквозь который сочилась кровь. – Начнем урок.

«Как ты его ранила? » – написала Персефона на полях своей тетради, а я рядом нарисовала несколько знаков вопросов. Болтать на занятиях Громвала расхотелось. В голове лишь стучала мысль о том, что физические наказания в Академии разрешены… и это укротило мой пыл хоть с кем-то из спорить.

– Наш мир был единым во времена сотворения, и все мы пребывали в Грани. Тогда было лишь одно измерение, и мы не знали, что магия может быть разделенной. Существа одинаково впитывали в себя тьму и свет, и это приводило к балансу, – начал говорить Громвал, уставившись в окно. – Всё было поровну. Темные защищали мир, светлые производили вещи, а люди хранили знания. Но светлые возжелали больше силы и власти, и сказали, что хотят построить идеальный мир, что тьма не достойна их внимания. Они захватили измерение, окружив его светлыми заклятиями и отрезав Полярис от остальной части мира. В этот новый мир они забрали тех, кого посчитали достойными, не сверяясь с их прежними достижениями, а меряя лишь по себе. Они поставили сострадание выше доблести, храбрость выше здравого смысла. Так появился Полярис, и так началась эра Раскола.

Я не записывала ни слова в мою перепачканную черной жижей тетрадь, но почему-то не могла перестать слушать. Воспоминание о боли ушло, воспоминание о наказании стало прозрачным акварельным наброском прошлого.

– Баланс был потерян. Не видя света, люди стали презирать магию и отрицать ее. Люди отрицали магию, и отрицали свое прошлое, и это отрицание скапливалось, пока не переродилось в то, что мы называем Первым миром. А темные ушли из опустевшей Грани, создав Загранье, – свой новый дом. Они напитали Загранье темной магией, преобразовав его так, как посчитали нужным. Три начала разделились. Люди отреклись от магии полностью. Исконный мир, потеряв баланс, раскололся на две части: мы создали Предел, что хранит нашу магию. Магия создала Грань, что пожирает наши души. Так образовалось Пятимирье, которое мы знаем сейчас.

Молчали все. Никто не желал начать говорить, чтобы оборвать его речь. Равномерным потоком она стекала с его губ, устремляясь прямо в голову. Было ли это какое-то заклинание, или это был природный дар оратора, но это завораживало. И все, кто был в классе, выпал из реальности.

Он говорил и еще, обрисовывая общую картину того, что происходило. Упомянул, что Загранье достигло величия с появлением первого Милорда, говорил, что светлые избрали себе Палату Представителей. Говорил о том, что люди создали «Организацию по взаимодействию с магическими существами». Не упоминая дат или имен, просто нанося мазки на портрет мироздания. Он говорил, что всё изменилось, когда появился полукровка Шанбаал, что воистину был величайшим из величайшим несмотря на то, что был столь низкого происхождения. Он рассказал, что мир неизменно менялся, чтобы прийти к нынешнему величию. Спокойно, но жестко, он рассказал про смерть наследника, и как начались войны династии Горгон, как маркизы грызлись за Престол, и что Загранье утопало в крови. Он упомянул восстание, но вскользь, сказав, что баланс, который мы видим сейчас, лишь малая часть того, что было до войны. Он сказал, что помнит детей, что это начали, и что учились у него, и клянусь, его взгляд задержался на мне, когда он называл их имена – Фафнир и Рахель, Люциан и Климена, Цитея, Лира, Азазелло. Громвал говорил, что после войны мы прожили девятнадцать лет в мире, и что за эти два года мы должны не просто выучить, но осознать, что история знает случаи повторения и подчиняется одним и тем же процессам, что знать ее – значит уметь предугадывать, к чему может привести то или иное действие, и сказал, что это точная наука, у которой свои законы, но более сложные, чем формулы, которые можно заучить.