Салюки - Полина Дашкова

В ответ Адам нежно лизнул мою ладонь. Я уже не могла представить, что еще несколько минут назад не знала этого чудесного пса, и поймала себя на том, что всерьез размышляю, уживется ли он с моим ирландским сеттером Васей, если я приведу его домой, увидит ли его мой Вася или только почувствует, и как сложатся их отношения?

– Ты ступаешь, уже ступила на чужую территорию. У тебя есть только один шанс уцелеть. Не врать себе. Их атаки, соблазны, ночные кошмары для тебя безопасны до тех пор, пока ты сама себя не предашь. Ты же знаешь, почему я уцелел.

Конечно, я знала, я сама это для него придумала. Он любил всю жизнь одну женщину. Любовь без предательства – единственное достоверное объяснение, почему он уцелел. Я категорически возражала самой себе, мол, так не бывает, особенно у мужчин, не бывает, чтобы всю жизнь одну и без предательства. Никто мне не поверит. Я и сама себе не верю.

Безумно трудно, когда твоя внутренняя правда противоречит общепринятой точке зрения, «мудрости мира сего». Ты кажешься себе дурой, сентиментальной кретинкой, ты себе не доверяешь, становишься беспомощной, уязвимой, и единственной защитой представляется «мудрость мира сего», с ее обыденными истинами. Нет никакой любви. Что это ты вообразила? Кто ты вообще такая? Где она, любовь? Покажи, дай пощупать. Не можешь? Ну и молчи в тряпочку, знай свое место. Яйца курицу не учат. Все мужчины одинаковы, и женщины одинаковы, вообще люди одинаковы. Каждый блюдет свой интерес. Все врут, предают, «что внизу, то и наверху». Страсть, животные инстинкты, жажда превосходства, тщеславие, корысть, выгода, прибавочная стоимость.

«Вот что есть истина, совершенная истина, и ничего, кроме истины».

«Мудрость мира сего», гигантская курица-наседка, снисходительно берет тебя под свое полновесное крыло. «Это сила, могущественнее которой быть не может, потому, что Она проникает в тайны и рассеивает неведение».

Под крылом хорошо, покойно, сразу жизнь кажется понятной и простой. Открываются тайны, рассеивается неведение, ответы на любые вопросы валятся прямо в рот, готовенькие, кем-то уже пережеванные и переваренные. Отдыхай, грейся и не высовывайся.

Но я все-таки высовываюсь, мне душно, хочется глотнуть свежего воздуха, к тому же из-за тонкости шкурки меня знобит, я чувствую в этом обжитом, удобном пространстве зловонный подземный холодок. Куриное крыло к полету не способно, и курица-мудрость знает только то, что внизу.

Агапкин молчал, не трогал меня. Мне стало казаться, что он отлично понимает мои мысли, и образ мудрости-курицы кажется ему грубоватым, неуклюжим. Я открыла рот, чтобы сказать ему, что вовсе не собираюсь брать это в роман, а просто так размышляю про себя. Но стоило мне взглянуть на него, и слова застряли в горле.

Лицо Федора Федоровича побелело, кожа на скулах натянулась, губы сжались. Он как будто стал меньше, невесомей, сквозь него смутно просвечивали потоки дождя, темный мокрый кустарник. Адам все еще лежал у меня на коленях, но совершенно неподвижно. Я почти перестала чувствовать его дыхание, теплую тяжесть.

«Господи, что происходит? Они исчезают и больше никогда не вернутся! » – пронеслось у меня в голове под очередной громовой раскат.

– Ты убиваешь меня, – донесся голос Агапкина, совсем слабый, далекий, – ты так много занималась продлением моей жизни, но что это будет за жизнь, если я не смогу любить? Как я проживу ее, что запомню и сумею рассказать? Зачем тебе такой очевидец?

Я представила себе, что его ждет, и мне стало страшно. Сентенции о невозможности любви без предательства, такие знакомые, обыденные, правильные, подтвержденные тысячами поучительных житейских историй, осыпались мертвой скорлупой.

Адам зашевелился, потряс ушами, помахал хвостом. Лицо Федора Федоровича порозовело, и голос его зазвучал совсем близко, отчетливо:

– Ты обратила внимание, как много сказано и написано о злодействах большевизма, терроре, кровавых ужасах и как мало о мошенничестве большевиков, об искусстве подмен?

– Да, разумеется, этого только слепой не заметит.

– Сколько же их, слепых, – проворчал Агапкин, – однако это слепота особого рода. Так сказать, добровольная. Знаешь, почему? В кровавом злодействе, в массовом терроре чувствуется мощь, мрачное величие. Быть жертвой великого злодейства как-то почетней, чем жертвой мошенничества. В первом случае речь идет о мученичестве, во втором о глупости. Так вот, о глупости, особенно собственной, рассуждать неприятно. Мошенничество – это сделка умного и жадного с глупым и жадным.

– Сделка, сделка, – пробормотала я, как будто пробуя на вкус это холодноватое хрустящее словечко.

– Настоящая история большевизма – это история фальсификаций, – спокойно продолжал Агапкин. – Им удалось не только фальсифицировать отдельные события, но создать фальшивую действительность, переселить в нее миллионы людей, заставить жить и умирать в ней. Твои любимые древние китайцы говорили: выход надо искать там, где был вход. Чтобы окончательно выйти из большевизма, надо отдать себе отчет, что начался он с мошенничества, то есть со сделки.

– Те, кто умирал от голода, кого расстреливали и гноили в лагерях, никакой сделки не заключали, – заметила я сердито.

– И те, кто голосовал, отбивал ладони в аплодисментах, подписывал приговоры, тоже не виноваты, – ехидно парировал Федор Федорович. – Ну, а как быть с прогрессивной интеллигенцией, с купцами, адвокатами, артистами, которые в первое десятилетие двадцатого века щедро спонсировали большевиков? Все эти покровители, от Саввы Морозова до Комиссаржевской, из чистого снобизма давали им деньги. Такая, с позволения сказать, оппозиционность была модной, считалась хорошим тоном.

– Они не ведали, что творили.

– Да, всего лишь невинное, вполне понятное человеческое желание быть как все, соответствовать своему кругу, социальному слою, веянию времени. – Федор Федорович нахмурился, потом вдруг улыбнулся совершенно новой, открытой улыбкой и спросил: – Что ты скажешь о запахе этого ливня? Какой он?

Я быстро и четко, словно отвечая на экзамене, произнесла:

– Тревожный, остро-свежий, ослепительный для дыхания.

Сонный Адам заворочался и помахал хвостом. Агапкин одобрительно хмыкнул и кивнул в сторону Тверской. Там над крышами возник бледный полукруг радуги. Дождь поредел, иссяк, крупные медленные капли сияли на солнце, туча переместилась куда-то к Мещанским улицам, к Рижскому вокзалу, и там, вероятно, лило сейчас, как из гигантского душа.

Радуга проявлялась, становилась ярче, наподобие переводной картинки, которую положили в воду. Я подумала, что Агапкин сейчас потребует от меня очередных определений, спросит о радуге, о закатном солнце. Оно вспыхнуло в прогалине сизого пухлого облака, выстрелило мощными лучами, и окна верхних этажей приняли в себя ослепительный свет, запылали, горячо зарделись.