Уиллард и его кегельбанные призы - Ричард Бротиган

В тот вечер я вновь оказался в Сан-Франциско, по-прежнему стоял октябрь, а после отъезда из Монтаны не прошло и месяца. Поездка на Восток сложилась не так, как я рассчитывал, а ровно наоборот. Я просто хотел развлечься и, может, по дороге подцепить чуток приятных воспоминаний.

Уезжая из Монтаны 27 сентября 1981 года, я думал, будто некий период подошел к концу и начинается новый жизненный этап.

Наверное, можно и так сказать, поскольку что-то, разумеется, происходило.

5 февраля 1982 года закончилось.

Теперь начало февраля, и сливы цветут вовсю в японском квартале Сан-Франциско, где я пробыл неделю, изучая этот свой краткий географический календарь жизни. Когда я начал его рисовать, пурпурные сливовые цветки едва пробивались на темных ветках. Цветки были точно пурпурные булавки, а теперь – прямо цветная орава.

Скоро они закапают с веток на землю, и накануне моего отъезда в Чикаго, когда я заполню этот географический календарь, цветки исчезнут, их краткая февральская весна смолкнет, утратив бессмертие.

Если я о них упомяну в Чикаго, с которым приключилась едва ли не худшая зима двадцатого столетия, наверное, придется повторить, и все равно никакой уверенности, что поймут.

– Простите, что вы сказали про цветы сливы? – спросит меня кто-нибудь очень вежливо.

– Да не важно, – вежливо отвечу я, уже утомившись разъяснять крохотное весеннее событие далекого Сан-Франциско, города, который людям вообще понять затруднительно, в том числе и мне.

Пожалуй, в Чикаго о февральских цветущих сливах лучше вообще не заговаривать. Найдется масса других предметов, которые можно обсудить, особо не смущая чикагский народ.

Можно рассказать им о странностях жизни в доме, где повесилась женщина.

Вчера я виделся с другом, который живет теперь в этом доме, куда я подумываю вернуться завтра, потому что деньги опять истощаются, и я, вероятно, не смогу себе позволить надолго задержаться в гостинице японского квартала. У меня сейчас период комичных финансов, но суть странствия не в этом.

Друг сообщил, что ему дважды звонили и звали к телефону умершую женщину. Кое-кто совсем не следит за событиями. Женщина мертва уже год.

Я не спросил друга, что он им отвечал.

Интересно, как ответить.

– Простите, она умерла.

– Умерла?

– Да, в прошлом году повесилась.

– Повесилась?

– Да, в гостиной, кажется. Там такие балки громадные под потолком. Очень удобно.

– Простите, это номер ***-****? – спрашивает человек.

– Да.

– Тут живет миссис О. ?

– Больше не живет.

Или… опять звонит телефон

– Алло.

– Можно поговорить с миссис О. ?

– Нет, это решительно невозможно.

– Невозможно?

– Уверяю вас, ей никак невозможно с вами поговорить.

– А это кто?

Или… опять звонит телефон

– Алло, а Игрек (ее имя) дома?

– Нет.

– А когда вернется?

– Простите, вы, наверное, не слыхали. Она скончалась в прошлом году.

– О господи! – Голос на том конце провода начинает рыдать. – Не может такого быть.

– Мне очень жаль.

– О господи.

Или… звонит телефон

А может, телефон зазвонил через секунду после повешения, и она еще была жива, в сознании, но теперь уже невозможно стало отменить повешение, открутить его назад, обратно, будто кинопленку, чтоб женщина не висела больше, а то, на чем она повесилась, лежало бы на прежнем месте. В шкафу каком-нибудь, или на полке, или на вешалке болталось, а телефон зазвонил, и она подошла, сняла трубку.

– Алло. Ой, привет, как дела? Конечно, давай увидимся, кофе попьем. Около трех – в самый раз. Там и встретимся. Подружка твоего мужа? Расскажешь завтра. Ага. Завтра. В пятницу. Ладно, пока, – вместо того, чтоб он звонил медленно, медленнее, совсем-совсем медленно, растворяясь потом в забвении, а кто-то найдет твое тело и вынет тебя из петли.

В Кетчикане я как-то вечером долго трепался с диким аляскинским законотворцем. Один из тех, кто в нормальной книжке – не в этой, к сожалению, – обернулся бы незабываемым персонажем.

Пару дней назад я раздумывал, насколько раскрывать его в моей писанине, потому что в этом персонаже есть что развивать. Очень интересный, колоритный, можно сказать, человек. Из него получилась бы сочная роль для характерного актера в кино, совсем не похожем на эту книжку.

Мы трепались или, точнее, он слушал, как я трепался, мол, надеюсь на передышку в жизни, и под пятьдесят – самый возраст, чтобы начать. В моем понимании, передышка – это более реалистичный подход к процессу житья, чтобы достичь какого-то, может, спокойствия, чуточку раздвинуть в жизни обиды и мучения, которые я так часто сам себе и творю.

Любопытно, что я назвал это «реалистичным».

Может, увеличить расстояние между проблемами – вместо считаных миль, а иногда каких-то дюймов? Неплохо бы для разнообразия, чтобы между одной проблемой и другой было 47 миль и, может, на этих 47 милях меж проблем нарциссами прорастет покой.

Всегда любил нарциссы.

Почти самый любимый мой цветок.

Через несколько недель я на Гавайях получил от дикого законотворца письмо. Он писал, что желает мне передышки в жизни. Он помнил ту ночь на Аляске и желал мне всего наилучшего. Какой же я эгоистичный писатель – вытащил его, только чтобы отразил мое эго, и роль сыграть некому, и нету кино.

Я уехал в Анкоридж назавтра после кетчиканского разговора о передышке. Того типа беседа, что требует или, может, выигрывает от моря крепких напитков – мне виски, ему текилу.

Кажется, мы пили в баре до четырех утра.

Порой снаружи, прямо за гранью наших слов, шел снег.

Позже я проснулся с кошмарным похмельем, помня, что через несколько часов лететь в Анкоридж, но прежде я должен дать интервью местной газете.

Что я им скажу?

Я купил хот-дог и прогулялся до пристани, прямо напротив гостиницы.

Рассудку моему и телу было совсем не весело.

Хот-дог на середине стал очень неинтересный.

На пристани обнаружились дрозды и сухогруз под панамским флагом. То есть это я решил, что они дрозды, – может, они были вороны. Сквозь боль и марево подъема-после-тяжкой-ночи-пьянства мне они виделись воронами.