Другие времена

Ноги у старика болели. На левой и вовсе багровела открытая рана.

Старик огляделся. Место хорошее. Только и есть вокруг земля и небо. Если здесь зароют, будет лежать на приволье.

Вдали на дороге показались трое верхами. Старик, сощурясь, высматривал: что за люди. На своем веку он перевидал и обдумал несметное множество разных людей, но пристальное любопытство попрежнему неугасимо влекло его к ним.

Трое приблизились. Под передним, наверно, главным, был серый конь хороших кровей, под другими двумя – лошади простые, крестьянские.

Всадники приметили старика и остановились.

«Кто такой? » – сурово спросил главный.

Его кожаная куртка была перехвачена хорошей офицерской портупеей с большой, тяжелой кобурой на поясе.

«Хожу по белу свету».

В глазах у старика светлело небо.

«И далёко ли ходишь? »

«Земля просторная».

«На что тебе простор? – у главного подергивалась щека: контузия, должно быть. – Тебе и трех аршин хватит».

«Хватить-то хватит, да свои три аршина не сразу сыщешь».

«Это ты не сумневайся. – Главный положил ладонь на кобуру револьвера. – Мы тебе твои три аршина враз определим».

«Это у вас быстро», – согласился старик.

Молодой конник, почему-то в матросской рубахе под солдатской шинелью, выехал чуть вперед и принялся стаскивать висевшую на спине винтовку.

«Из попов, небось? – засмеялся он. – Бородищуто отрастил».

«Погоди, – остановил его главный и снова повернулся к старику: – Какого рода-звания будешь? »

«Звания самого простого – человеческого. Другого вроде бы и не имеется».

«Звание имеется разное, – строго сказал главный. – Красный и белый, буржуй и пролетарий, господа и народ. Так оно по-нашему выходит…»

«Да разве все они не люди? Добрые, злые, хорошие, плохие, а – люди».

«Были – люди, – встрял в разговор третий всадник, чернобородый, в крестьянской одежде. – Были люди, когда с мужика шкуру драли. А теперь – дай нам наше в людях походить».

«И как же это – в людях? »

«Землю, скотину промежду собой поделим поровну, а господ да буржуев – к стенке», – объяснил чернобородый.

«Да отчего же непременно к стенке? Не надоело убивать-то? »

«Нам не убивать никак нельзя, – сказал главный. – У нас с капиталом последний, смертельный бой. Либо мы его, либо он нас. Пока врагов революции не уничтожим до последнего, новую жизнь не построим».

«Вы разве новую строите? »

«Ты что, незрячий? По земле ходишь и не видишь, что вокруг делается».

«Вижу: телега перевернулась кверху колесами, каждый запрягает и волочит в свою сторону. А дорога – вот она. Если телегу опять на колеса поставить да сесть всем вместе, можно мирно решить, по-божьи».

«Я говорю – из попов, – засмеялся молодой в матросской рубахе. – Ишь, стелет! »

«По-божьи народ завсегда в дураках останется, – сказал чернобородый. – А телега твоя, может, и вовсе давно без колес».

«А ты старик – опасный, – дернул щекой главный. – Тебя за твою агитацию расстрелять надо. Да пули жалко: сам долго не протянешь, вон колотит-то всего».

Лошади нетерпеливо переступали ногами. Черные искры дорожной грязи летели из-под копыт…

«Ну, не меня, хоть пулю пожалел», – улыбнулся старик.

«Ты, старик, смотри», – главный похлопал ладонью по кобуре и тронул коня.

«Смотрю…» – отозвался старик.

Он когда-то много думал о смерти как о пробуждении, такое и произошло с ним.

Приговоренный к смерти течением болезни, докторами, близкими, газетчиками (уже и последние слова произнес, которые впору напечатать в любой биографии), он вдруг и впрямь пробудился: откуда-то снова явились силы, и снова всё ему удавалось, – невидимый ушел он от всех, от болезни, от докторов, близких, газетчиков, заполнивших маленькую, прежде неведомую железнодорожную станцию, ныне прославленную тем, что он здесь умирал, и, отныне сам никому неведомый, двинулся в путь по открывшейся перед ним бесконечной дороге. Годы прошли (годов он не считал), и теперь ему суждено быть погребенным на этой дороге, если, конечно, среди прохожих и проезжих найдется добрый самаритянин, который не поленится вырыть яму и закопать его. Говорят, в древности мудрецы завещали хоронить их на большой дороге, чтобы ноги живых, идущих дальше, топтали и разносили по миру их прах. А тут, надо же, всё само образовалось.

…Лихорадка не унималась. Рана на ноге кровоточила. Когда-то, в давней жизни, о которой он почти разучился вспоминать, врачи нашли у него воспаление вен. Ему давали порошки, меняли повязки. Слуга Илья Васильевич возил его по дому в кресле-коляске на высоких колесах. Старик в недоумении покачал головой. Стал вспоминать, когда же это могло быть, но не вспомнил.

В отдалении, в той стороне, куда проехали конные, послышались частые выстрелы. Люди продолжали убивать друг друга.

Наталия Орлова / Москва /

Окончила Литературный институт в семинаре Е. М. Винокурова. Стихи публиковала в разных периодических изданиях, в том числе, в журналах «Новый мир», «Знамя», «Юность», «Арион», «Континент». Переводила произведения поэтов Грузии, Армении, Азербайджана, Киргизии. Абхазии, Осетии. Автор ряда статей о поэзии Серебряного века. В 1986 г. в тбилисском издательстве «Мерани» вышел сборник стихов и переводов Натальи Орловой «На синем пороге», в 2004 г. в московском издательстве «Совпадение» была издана её книга «Dolce vita». В 2014 г. в издательстве «Прогресс/Плеяда» книга избранного «100 стихотворений».

Прощание

Ты – не путь, ты – сплошная распутица,

Сам не верящий в это житье.

То, что сбудется, то – и не сбудется

И придет на прощанье твое.

Что хотелось – сбылось оно в почестях,

То, что снилось, – забылось, ушло

И уже не сияет, не хочется,

И не надо писать набело.

Но осталась загадка смертельная

Да оглядка шинельных равнин,

Корабельная вьюга недельная

За провалами башенных спин.

Спят леса, заколдованы реченьки,

Ждут глаза, да неслышен ответ.

И сказал бы, да, видимо, нечего,

Нет возврата и – выбора нет.

Читая Тютчева

«Ты скажешь: ветреная Геба,

Кормя Зевесова орла,