Качели (сборник) - Полина Дашкова

        Как он меня, однако, доконал!

        За каждым поворотом караулил,

        Рябил в глазах, глядел из всех зеркал,

        И спину мне сутулил

        У пишущей машинки по ночам,

        Пасть открывал, как пойманная щука,

        Не издавал ни шороха, ни звука,

        Вращал зрачком и бешено молчал.

        Я поживала тягостно и немо.

        В столе тревожно охала поэма,

        А я все шила, да обед варила,

        По слякоти ходила да по льду,

        Вот мимо Маяковки раз иду,

        Гляжу: о Боже, что я натворила!

        Смеркается, и мокрый снег идет.

        Стоит Герой и Героиню ждет.

        Стоит полгода. А ее все нет.

        А где сюжет? Да вот же он, сюжет!

        Вот выплыл он, как месяц из тумана,

        Вот вынул он свой ножик из кармана.

1990

Рельсы

        В темном снегу электричка качается.

        Выйти на первой попавшейся станции,

        где в черное небо втиснуты

        горячих окон кирпичики,

        где на платформе прикуривает мужик,

        и вспыхивает на миг

        лицо его спичечным пламенем,

        алым, живым, беспамятным.

        Выйти на станции,

        покалеченной вечным ремонтом,

        выйти, чтоб убедиться

        в своей единственности

        и в единстве

        с ночью

        с 24 на 25 января 1981 года.

        Поступки подобного рода

        пузыриками кислорода

        бродят в крови.

        Так и живи,

        загружая ящик без стенок и дна

        грузом, которому нынче цена

        рубль за строчку.

        После выдоха ставишь точку.

        А перед вдохом

        рвется на вольный свет

        из клетки грудной

        легкое прыткое слово «бред».

        Так и плыви

        в этой упругой змее заводной

        по бесконечному знаку равенства,

        погружаясь до подбородка

        в колючий оконный рисунок,

        который в течение суток

        работы пригородной электрички

        обрастает подробностями,

        приобретает привычки,

        как полноправный предмет обихода.

        Мысли подобной породы – дворняги.

        Нету для них белоснежной бумаги

        периодических крупнопанельных изданий.

        бродят они меж деревьев и зданий.

        И у одной из милейших собак

        хвост, как большой вопросительный знак.

        В шестнадцать лет я плакала навзрыд,

        засаливая на зиму июнь.

        Он был давно доеден и допит,

        но сохранить хотелось горстку лун,

        серебряную пригоршню ночей

        да вонь провинциального вокзала

        я на зиму солила – а зачем?

        Затем, что ничего не понимала.

        Гремели в голове колокола.

        Я за руку по лужам волокла

        в редакцию солидного журнала

        себя, и самодельные стихи,

        и всякие другие пустяки.

        Перед глазами дождик трепетал.

        В редакции стихи мои читал

        сам завотделом. И сказал, что сыро,

        что нет энтузиазма и порыва,

        что я не знаю жизни, и т. д.

        Вот лучше б написала о труде

        и быте казахстанских хлеборобов.

        Он был большой и розовый, как боров.

        Он мне совсем не нравился, пока

        не появился в комнате Ю. К.,

        знакомый мой спецкор отдела писем.

        И поворот событий был немыслим.

        Зав рыкнул одобрительное что-то…

        Как нас грязью обдает на поворотах!

        Дождь прошел. Теперь в грязи Москва.

        Над Москвой взлетаем мы с Ю. К.

        Мне в придачу к казахстанским хлеборобам

        полагаются ночные облака,

        полагаются горячие, под сердцем

        волны счастья,

        на которых качаться

        сердцу моему водоплавающей птицей.

        Полагается влюбиться

        в первого встречного

        навечно.

        Как нас грязью обдает на поворотах!

        Вот над городом сомкнулись облака,

        а над ними я за три часа полета

        влюбилась в Ю. К.

        Как рука его легка!

        У него толстый нос. Толстые губы.

        Он грубый. Он прирос глазами к газете,

        плывет самолетик в заоблачном свете.

        Большая, шестнадцатилетняя,

        в большую вступаю игру. И вру.

        Он старше на десять лет, а верит, дурак,

        в лепет и бред,

        в мой подростковый бред,

        из которого потом

        не выпутаться никак.

        Слово «потом»

        пахнет по€том,

        мухами загаженным аэропортом,

        самолетом допотопным

        над заглаженной, заутюженной ветрами целиной.

        Слово «потом» пахнет брезентом,