Моя жизнь в дороге - Глория Мари Стайнем

В те годы мама стала чаще рассказывать о своей юности. Задолго до моего рождения она работала репортером – что для женщин тех лет было редкостью; по сути, она была одной из первопроходцев. Работу она любила и делала так хорошо, что вскоре вместо репортажей на социальные темы ей предложили вести воскресную колонку в одной важной газете Толидо. Выйдя замуж за моего отца, она не оставила профессию, а продолжила ею заниматься и после рождения сестры, пока той не исполнилось шесть лет. Она, как могла, поддерживала мужа со всеми его прожектами и долгами; пережила выкидыш и рождение мертвого ребенка, потом влюбилась в сослуживца – быть может, за него ей и следовало бы выйти замуж. Все это постепенно копилось, образуя снежный ком из чувства вины и самоосуждения, и в конце концов привело к нервному расстройству. Два года она провела в лечебнице, откуда вышла с еще более сильным чувством вины за то, что оставила мою сестру на попечении отца. И еще она пристрастилась к темному жидкому успокоительному под названием хлоралгидрат. Без него ее по нескольку дней мучали бессонница и галлюцинации. С ним же речь ее была замедленной, а внимание притуплялось. После лечебницы мать бросила работу, отдалилась от друзей и от всего, что любила, и уехала вместе с отцом в глухую мичиганскую деревушку, где он решил воплотить в жизнь свою мечту – открыть летний курорт.

Такой я ее узнала: доброй и любящей, обладавшей искрометным юмором и талантом ко всему – от математики до поэзии, – но начисто лишенной уверенности в себе и душевного равновесия.

Пока мы вместе с ней жили в Толидо, отец колесил по Солнечному поясу и жил преимущественно в своей машине. Один раз за лето он приезжал к нам в гости на Средний Запад, причем всякий раз его визиты были привязаны к его загадочным сделкам. Однажды он написал мне о рассказе, главный герой которого всю жизнь ждал Большой сделки, – и, по его словам, рассказ этот был и о нем. Между своими приездами он присылал открытки с подписью «Па», пятьдесят долларов на ежемесячные расходы в конвертах с символикой мотелей, а также письма на том, что, по его мнению, было офисной бумагой. Например, толстый лист с потрепанными краями, без адреса или его имени (Лео), в верхней части которого было просто написано большими ярко-красными буквами: «Стайнемит! »

Однако этой жизни пришел конец, когда мне было семнадцать и мы продали наш дом в Толидо – на этом месте было решено построить парковку. Мать давно планировала его продать, чтобы оплатить мою учебу в колледже. В то лето сестра нарочно приехала в то же время, что и отец: у нее был план. Если он в этом году возьмет на себя заботу о маме, я могу пожить с сестрой в Вашингтоне, где она работала менеджером по закупке ювелирных изделий в крупном магазине. Это позволило бы мне спокойно окончить школу.

Я сразу сказала сестре, что отец никогда на это не согласится. Так и получилось, когда мы втроем отправились завтракать в кафе. Оставив ее бушевать от ярости, отец отвез меня в магазин, где я подрабатывала на летних каникулах. Открыв дверь машины и уже приготовившись выходить, я, к своему – и его – удивлению, разрыдалась. Сама того не осознавая, в глубине души я надеялась, что он скажет «да». Отец не выносил слез – в особенности когда плакала дочь, которую он помнил в основном ребенком, – и нехотя согласился, но ровно на год.

Каким-то образом ему удалось заботиться о маме, даже разъезжая по Калифорнии и останавливаясь в придорожных мотелях. А я с отличием окончила школу. Окружающие сочувствовали мне, что осталась без родителей, а я втайне наслаждалась свободой.

Когда отец привез маму в Вашингтон, чтобы оставить на наше попечение, сестра поняла, что не может совмещать работу с круглосуточным уходом за ней. Осенью я поступила в колледж. Тогда сестра нашла сердобольного врача в клинике для душевнобольных неподалеку от Балтимора, который принял маму, и там она наконец получила заботу и уход, в которых давно нуждалась.

Навещая ее по выходным во время летней работы, а затем – на каникулах в колледже, я увидела перед собой совершенно нового человека.

С удивлением обнаружила, что мы во многом похожи, чего прежде не замечала и в чем не могла себе признаться из страха, что меня постигнет ее участь.

Я узнала, что стихи, которые она читала наизусть, принадлежали перу Эдны Сент-Винсент Миллей и Омара Хайяма; что сворачивать лист бумаги в три колонки было журналистским секретом, которым она поделилась со мной; и что она всем сердцем хотела оставить отца и уехать вместе с подругой, чтобы попытать счастья на журналистском поприще в Нью-Йорке. Глядя в ее карие глаза, впервые в жизни я заметила, как они похожи на мои.

Когда настойчиво спрашивала: «Но почему ты осталась? Почему не забрала сестру и не уехала в Нью-Йорк? », она отвечала, что все это не имело значения, что ей повезло, ведь у нее есть я и моя сестра. Если же я не унималась, она прибавляла: «Если бы я уехала, ты бы не родилась».

А мне так и не хватило духу ответить: «Но зато родилась бы ты! »

Поступив в колледж, я стала жить в общежитии и была счастлива, что наконец отвечаю только за себя. Однокурсницы, должно быть, поражались моему неубиваемому оптимизму и считали его некой странностью, присущей выходцам со Среднего Запада. Предпоследний курс я провела в Европе, делая вид, что учусь, а на самом деле путешествовала, потому что не знала, удастся ли мне еще когда-нибудь там побывать. По окончании колледжа я уехала на лето к матери, которая к тому времени поправилась и наконец смогла сперва снимать комнату, а затем жить с сестрой. Сестра уже вышла замуж и выделила в своем доме комнату для мамы. Потом я на два года уехала в Индию, где путешествовала и писала.

Однако, вернувшись домой, не смогла найти работу, где можно было бы применить полученные знания. И я снова отправилась странствовать, работать в студенческой политике и в конце концов стала внештатным редактором в Нью-Йорке, вновь вернувшись к такому знакомому ощущению непостоянства. У меня была съемная квартира с соседкой, но я жила на чемоданах и коробках. Проходя по улицам и заглядывая в освещенные окна, повторяла про себя мантру своего детства: «У всех есть дом, кроме меня».