Литературные портреты: В поисках прекрасного - Андре Моруа

Влечение к горестям идет у него рука об руку с влечением к смерти. «Вернитесь, прекрасные дни моих страданий, моего одиночества! Разразитесь, желанные грозы! », «Прощаясь с лесом Ольне, я вспомню, как некогда расставался с кобургским лесом, все мои дни суть прощания». Эти чувства владели им с рождения, «с того дня, когда мать навязала мне жизнь…». Продолжалось это и в детские годы: «Едва родившись, я уже слышал разговоры о смерти». Всю жизнь Шатобриану доставляло удовольствие говорить о своих страданиях. Казалось, он всегда готов был кричать о них: «По милости Божией мои несчастья больше, чем я надеялся! » Ему нравилось быть обиженным, бедным, гонимым, опальным, видеть, как гибнет все, что он любил. Зато от слишком продолжительного счастья он бы впал в уныние. Однажды в пору изгнания одна молодая англичанка упрекнула его: «Вы выставляете напоказ свое разбитое сердце». Как Вертер, как Адольф Бенжамена Констана, как сенанкуровский Оберман [186 - Констан Бенжамен (1867–1830) – французско-швейцарский писатель, публицист, политик, автор автобиографического психологического романа «Адольф» (1816). Сенанкур Этьен Пивер де (1770–1846) – писатель и философ, автор романа «Оберман» (1804). ], как шатобриановский же герой Рене, повествователь с горьким наслаждением демонстрирует миру свои тоску и отчаяние, задавая тон поколению своего времени.

Когда приходит старость, он горюет, но и упивается теми великолепными причинами для вздохов и стенаний, которые она обеспечивает: «Лишенный будущего, я больше не могу предаваться мечтам. Чуждый новым поколениям, я кажусь им нищим в пыльных лохмотьях…» Ему нравится воображать себя чем-то наподобие старых бродяг Гомера, под рубищем которых, возможно, скрывается бог или царь. Разве он не странствовал по морям и землям, подобно сыну Лаэрта, разве не уносили его морские течения, не прельщало пение сирен? Оказавшись в Венеции, где другие ищут света, золота, ярких красок, он подался прямиком на кладбище: «На черепе еще сохранилось немного волос цвета тутовых ягод. Бедный старый гондольер! Управлял ли ты по крайней мере своей лодкой лучше, чем я своей? » В шатобриановском Рене есть что-то от Гамлета, а сам писатель к концу жизни смахивает на Лира, также склонного воспринимать старость как трагедию: «Я словно зритель, сидящий в покинутом зале, с опустелыми ложами, при погасших свечах, остался один во всем мире перед опущенным занавесом в молчании ночи…»

Чередуя темы небытия и гордыни, Шатобриан сознает, что есть величие в фигуре его отца, в силуэте родового замка Кобург, в феодальном укладе, воспринимаемом как добровольное заточение. Он с удовольствием дает понять, что с детских лет честь и даже любое конкретное дело чести стало святыней его жизни. В Наполеоне он видит достойного врага и за это испытывает к нему чувство признательности. Он не говорит, что родился в один год с Бонапартом, а выражается так: «В год, когда я родился, родился Цезарь…» Или в другом месте: «Я появился на свет двадцатью днями позднее Бонапарта. Он привел меня за собой…» Тем не менее он здесь путает дату рождения Бонапарта, ошибаясь на год. Еще ему нравится думать, что император тайно побывал в Волчьей долине и оставил в парке свою перчатку – то ли знак уважения, то ли вызов.

Такая смесь уныния и гордости могла бы лишить героя «Записок» если не величия, то обаяния. Но, по счастью, у Шатобриана наряду с этими чертами имелись другие, куда более приятные. Проведя детство сначала у моря, потом за городом, среди лесов, на берегу пруда, еще подростком научившись любить безлюдные просторы океана и девственные чащи, он сохранил искреннюю тягу к поэзии и природе. Подобно тому как повествователь у Пруста, где бы ни очутился, бессознательно ищет взглядом полевые маки и боярышники Комбре, Шатобриану и в Америке чудятся леса Кобурга. За свою долгую жизнь он не разлюбил деревья, умел сажать их своими руками, со знанием дела, как человек, часто внимавший соловьям и певчим дроздам, мог говорить об их пении или писать о луне, о «той великой и печальной тайне, которую она любит рассказывать старым дубам и берегам древних морей». Всем этим он обязан долгим дням уединения в Кобурге, когда птицы с высоких ветвей пели ему, как Зигфриду, о любви и славе [187 - Имеется в виду опера Рихарда Вагнера «Зигфрид» (1869) из тетралогии «Кольцо нибелунга». ].

Читателю, также любящему природу, «Замогильные записки» сулят много радостей: он найдет там проходящие через всю жизнь повествователя возвышенные мотивы, в которых морские пейзажи сплетаются с религиозными переживаниями, а луна, что следовала за Шатобрианом из Бретани к берегам Миссисипи, на закате дней вновь встречает его в Баварии. «Казалось, она говорила: „Как? Неужели это ты? Помнишь, как я сталкивалась с тобой в других лесах? Помнишь, какие нежные слова ты расточал мне, когда был молод? “» Или другой мотив – та ласточка, что, покинув свое гнездо в Кобурге под стропилами замковой башенки, щебетала осенью в камышах на берегу пруда, составляя ему компанию, и долго летела, провожая его парус, когда он уплывал в Америку, а однажды вдруг появилась снова, провалившись в каминную трубу его министерского кабинета, и потом, когда он возвращался из Праги, она же уселась в Бишофсхайме на металлический стержень, несший на себе вывеску «Золотого солнца», и смотрела на старого посла, будто узнавая верного друга.