Невозвратные дали - Анастасия Цветаева

И снова автобус, и снова дорога, и снова киммерийские холмы. Сколько можно было, я все оглядывалась назад вправо на исчезавший мыс у моря [33 - …мыс у моря… – Имеется в виду мыс Ильи (мыс. Св. Ильи), замыкающий дугу Феодосийского залива. ], где, отрезанные лучом солнца, горели генуэзские башни Каффы-Ардевды, родной Карантин [34 - …родной Карантин… – В старом районе, который горожане называют Карантин, в начале XIX в. был учрежден центральный карантин «для всех судов, приходящих в Черное море из стран, неблагополучных по заразным болезням, по преимуществу чуме и холере». ], где я когда-то жила. По морю, вдали тихому, шла та знакомая < нрзб> , что означает перегиб дневного часа [35 - …что означает перегиб дневного часа… – А. И. Цветаева не раз говорила о некой сероватой полосе, движущейся от горизонта по стихшему морю, которая, по ее наблюдению, отмечает наступивший полдень «внезапно, как перегиб стеклянной трубки, нагретой пламенем спиртовки». ].

Я жду: почти год прошел с прощанья с ними – с тремя горами, душой Коктебеля, они появятся – за вон тем холмом… сейчас! И – торжественно, как каждое предчувствие и пророчество – они выплывают навстречу взгляду: правая – вся из темных острий, душа готики, обрезая пики свои о небесную синеву (под этой горой могилка моего младшего маленького сына, 54 года назад), Сюрю-Кая переходит в радугой поднятую Святую гору (где могила татарского праведника) [36 - …переходит в радугой поднятую Святую гору (где могила татарского праведника)… – Об этом повествует крымско-татарская легенда. ], зеленую, кудрявую, бархатную. И, снижаясь у перевала – дает – левее – место и власть Карадагу, каменистому, коричневому, с короной уступов, крутых спусков, руша в море знакомую Максину голову-профиль, его каменную бороду [37 - …знакомую Максину голову-профиль, его каменную бороду… – Имеется в виду обрыв горы Кок-Кая (крайний мыс, вдающийся в море за Коктебелем). Напоминает профиль М. Волошина. Это замечали многие гости Коктебеля еще с нач. 1910-х. ] – длинным тонущим мысом… Легко – я тут так всегда молодею, хоть тут прожито столько горя… Но ведь я у Макса тут, на его трагической, почти священной Земле – легко взбегаю по лесенке приморского знакомого дома с двухвысотными полукруглыми окнами – по белой наружной лесенке, знакомой, как родной дом [38 - …знакомой, как родной дом… – Дом М. Волошина был построен летом 1903 г. , позже производились пристройки. ] – и вот мы уже обнимаемся, Маруся и я, не видевшись – год…

Марусе – 83, между нас – семь лет разницы. Мы знаем друг друга с 1919 года. Она подруга той колдовской женщины, которую я привела в свой дом… [39 - …которую я привела в свой дом… – Имеется в виду Ольга Васильевна Астафьева. ] Но это так далеко, так давно – для нее, как и мне. Глыбы прожитого увели и ее, и меня от тех дней. И тот друг мой давно, давно умер… Как и муж Маринин, и муж Маруси – наш друг Макс. Но его могила цела высоко на горе. Холм из камней, из них выложен крест [40 - …Холм из камней, из них выложен крест… – Волошин, скончавшийся 11 августа 1932 г. , был похоронен 12 августа на вершине хребта Кучук-Янышар (согласно его завещанию). ]. Внизу море и горы…

День проходит с Марусей. У нее обедаю. После обеда – и ночь тут буду – сплю все в том же, мне уже годы отведенном, углу проходной комнаты рядом с Марусиной (когда-то Пра, матери Макса [41 - …Пра, матери Макса… – Пра – прозвище Елены Оттобальдовны Кириенко-Волошиной (1850–1923) – матери М. А. Волошина. ], тоже проходной – в мастерскую и к морю) под знакомыми портретами Макса, под фамильной иконой той моей и Марусиной Ольги [42 - …под фамильной иконой той моей и Марусиной Ольги… – В день сороковин по кончине Марии Степановны, 25 января 1977 г. , у Толстых собрались друзья Дома Поэта. И в их числе – А. И. Цветаева. «В углу детской, не в Красном углу, а у двери над шкафом висела икона в серебряном окладе. Подойдя к ней, Анастасия Ивановна стала вглядываться. “А это мне подарила Мария Степановна, – сказала маленькая Оля, дочь художницы Екатерины Никитичны Толстой. – Это икона св. Ольги, и она подарила мне ее в день моих именин”. “А ты знаешь, когда твои именины? ” – спросила Анастасия Ивановна. “24 июля”, – ответила девочка». (Записано Г. Я. Никитиной и Г. К. Васильевым). ]. Еще не заперта, по-осеннему, дверь на угловую террасу к виноградом заросшей стене, с нее – крутой лесенкой – вниз, в маслины, кусты, деревья; справа – море, его шум. В этой комнате ночь до похорон стоял гробик Алешин, 54 года назад. Была жива Пра. Через три дня я поеду за Женей, мы вдвоем будем спать здесь, уж который раз.

С Марусей пью чай дневной, в пять часов. Порываюсь идти к Алеше, но начинает смеркаться. Маруся говорит: «Куда ты? Поздно! Завтра пойдешь! » Малодушие? Деликатность – побыть с ней? Соглашаюсь. Сумерки падают сразу. Вокруг наших белых балконов с лестницами вспыхивают курортные фонари… Вокруг Максиной башни, его Атлантиды – гулянье курортников, наша постоянная боль. Вечер проходит с друзьями Маруси, в столовой, длинной комнате с этюдами Макса, с роялем, помнящим Скрябина [43 - …с роялем, помнящим Скрябина… – Композитор А. Н. Скрябин никогда не бывал в Коктебеле. Легенда о его выступлениях в Доме Поэта пошла от М. С. Волошиной. ], Рихтера.

На ночь мы крестим друг друга, мирно ложимся. Завтра рано, еще до завтрака я пойду – прежде всего к Алеше [44 - …я пойду – прежде всего к Алеше. Помолюсь с ним вместе о нашем Андрюше, старшем брате его… – Андрей Борисович Трухачев (1912–1993) – старший сын А. Цветаевой; в 1937 г. вместе с матерью был арестован и провел в заключении пять лет. Младший сын Алеша скончался в младенчестве – 18 июля 1917 г. в Коктебеле, где и похоронен. ]. Помолюсь с ним вместе о нашем Андрюше, старшем брате его, столько вынесшем, но все еще «в форме», моем сыне, как давно он не был здесь.

Может ли шаг в 76 быть – молодым? А он – молод. Ритмичен, упруг, ступни идут по знакомой земле, как шли в 16 и в 25 – и легкая грусть летит ко мне – буду тут с Женей идти медленно, ее, не своим шагом – я же ее люблю нежно, как никого, – почему не с ней мне идти так, как хочется, неудержимо – молодым шагом. «Ода» Маринина «пешему ходу», наша «цветаевская» страсть… Никого молодого вокруг – близкого, вся эта молодежь – чужая… Тут мы шли, в 18, 16, Марина и я, и Сережа, не шли – летели. В татарскую кофейню пить ситро или черный кофе, тратить избыток сил. Марины нет на свете уже 30 лет – и стихи ее 18-ти< летней> звучат во мне неудержимо, и я повторяю их по этой дороге, год за годом, спеша к Алеше, они живы волшебно, как я…