Не отрекаются любя - Вероника Тушнова

        Уже светало. Где-то вдалеке

        кричал петух. Людей ко сну клонило.

        Телефонистка в вязаном платке

        мой номер первым вызвала лениво.

        В кабине было душно и темно.

        Твой голос вдруг раздался где-то рядом.

        Гнездо мое… Не тронуто оно,

        с его окном, с его осенним садом.

        Ты мне сказал: «Сейчас спустился вниз».

        Я поняла: ведь я с тобой стояла

        всю ночь, пока стучало о карниз

        осколками горячего металла.

        Но разговор был короток и сух.

        Я не сказала ничего, что надо.

        И как сумеешь передать на слух

        тепло руки, касанье губ и взгляда! ..

        И все равно, я знала: ты живешь.

        Пришел рассвет, умолкнули зенитки.

        Одолевая утреннюю дрожь,

        ты режешь хлеб и греешь чай на плитке.

        А я иду по утренней росе,

        за крышами серебряная Волга,

        грузовики грохочут по шоссе,

        кричит буксир настойчиво и долго.

        И это – жизнь. И мы пройдем по ней.

        Наш путь один, и счастье наше – тоже.

        В крови, в пыли – и тем еще родней,

        в опасности – и тем еще дороже.

Дорога

        До города двенадцать километров.

        Шоссе как вымерло – ни человека…

        Иду одна, оглохшая от ветра,

        перехожу взлохмаченную реку.

        Мы на реке с тобой бывали вместе,

        когда-то шли по этой вот дороге…

        Как увязают в чавкающем тесте

        усталые по непривычке ноги.

        Как больно хлещут ледяные плети,

        какой пронзительный, угрюмый вечер,

        и ни огня на целом божьем свете,

        и от мешка оцепенели плечи.

        В нем розовая крупная картошка,

        пронизанная сыростью осенней.

        Приду и стукну в крайнее окошко,

        и мать с огарком отопрет мне сени.

        Огонь запляшет, загудит в железке,

        вода забулькает. А я раскрою дверцу

        и сяду возле. И при жарком блеске

        письмом вчерашним отогрею сердце.

        И долгий путь сквозь мокрое ненастье

        осенней ночью – хриплой и бездомной –

        мне кажется ничтожно малой частью

        одной дороги – общей и огромной.

Письмо

        Летел сквозь бурю лунный круг,

        и ветер тучи рвал.

        Письмо мне передал твой друг

        проездом на Урал.

        Спеша, конверт промокший весь

        я тут же сорвала.

        И не могла письма прочесть –

        такая тьма была.

        И только свет, неверный свет,

        октябрьской луны

        упал на маленький портрет

        с летящей вышины.

        И поняла я по чертам

        неясного лица,

        что ты, конечно, будешь там

        до самого конца.

        И пожалела об одном:

        что разный путь у нас,

        что я не в городе родном

        в такой тяжелый час.

Октябрь 1941 года

        Оправлен город в золото и медь.

        С утра дымки над крышами толпятся.

        Беспечный день. Как может он смеяться,

        как смеет в листьях пурпуром гореть?

        Как солнце в небе не потупит взгляда,

        когда такое горе у дверей,

        когда ни света, ни тепла не надо,

        когда к Москве подходит канонада,

        тяжелый гром немецких батарей?

        Мне кажется, он медленно сочится

        в безветрие чужого городка.

        Но полдень тих, щебечет мирно птица,

        висит листва, беззвучна и ярка.

        Что делать мне? Я только помнить вправе.

        Я только, жить тобой не перестав,

        весь день блуждаю на границе яви,

        от Кудрина до городских застав.

        Мне, может быть, сюда вернуться надо б,

        здесь тоже путь по-воински суров,

        а я все там – между рогатых надолб

        и выкопанных москвичами рвов.

        А день идет… И стоголосым звоном

        звонит в ушах бессонница. И ночь

        опять приходит новым эшелоном,

        на прошлую похожая точь-в-точь.

        Опять идут измученные люди,

        опять носилки, костыли, бинты,

        страданье, кровь, простреленные груди

        и хриплый бред палатной темноты.

        Раздача чая, и разборка почты,

        и настигающий врасплох рассвет,

        и теплота на сердце оттого, что

        тот, новый, спит, укрыт и обогрет.

        Теперь бы лечь. На полчаса забыться.

        Совсем светло. Усталость валит с ног.

        А как мне спать? Мне надо торопиться,

        опять идти какой-то из дорог.

        Куда идти? Зачем идти? Кто помнит?

        Опять бульвары и ночной Арбат,