Не отрекаются любя - Вероника Тушнова

        ясень яснолистый у ворот.

        Вот она и кончилась – война!

        Реже дождь… За лугом вдалеке

        зажелтела узкая заря,

        заплескались гуси на реке,

        на своем наречье говоря.

        Вот и мостик – скользкая доска,

        вот калитка, вот вошел во двор,

        вот ласкает грубая рука

        дорогой мальчишеский вихор.

        Весь он ветром и травой пропах,

        выгоревший на припеке чуб.

        Руки на плечах, и на губах

        теплота ребячьих мягких губ.

        А жена выходит на крыльцо,

        за ручонку девочку держа.

        Побелело у бойца лицо,

        почернела у бойца душа.

        «Здравствуй, ненаглядная жена!

        Видно, женам весела война!

        Как, скажи, без мужа прожила,

        как, скажи, дочурку назвала? »

        Тихими зарницами светя,

        иссякает дальняя гроза.

        «Называла девочку не я, –

        я отца не видела в глаза!

        Может, он в дозор с тобой ходил;

        может, он с тобой в землянке жил;

        может, он тебе, когда привал,

        песни пел и прикурить давал.

        Речь твоя обидна и горька,

        нет на свете твоего дружка…

        Девочка глупа еще, мала, –

        нынче все отца домой ждала».

        Помолчала… Невеселый взгляд

        отвела она от мужа прочь.

        И тогда шагнул к жене солдат

        и сказал сурово: дай мне дочь!

        …

        …

        Мирное домашнее тепло,

        позабытый за войну уют.

        Одиноко стукая в стекло,

        капли запоздалые снуют.

        И лежат за окнами поля –

        тихие, раздольные края.

        И вздыхает вольная земля –

        мокрая, прогретая, своя!

В лесу

        Навстречу сосны. Нет конца им…

        День ярче, выше, горячей,

        но хвойный кров непроницаем

        для ливня солнечных лучей.

        Лишь кое-где во мраке вкраплен

        как будто золота кусок.

        И с веток солнечные капли

        сочатся в розовый песок.

        В лесу торжественно и тихо…

        Но я не слышу тишины, –

        еще не умер отзвук дикой,

        железной музыки войны.

        И с молодой березкой рядом,

        ее шуршанием одет,

        стоит расщепленный снарядом

        сосны обугленный скелет.

Утро

        Еще, наверно, в сумраке глухом

        луна глядит на город желтым оком,

        еще рассвет неопытным штрихом

        не обозначил затемненных окон,

        а мне не спится. Время истекло,

        и, прогоняя образы ночные,

        посыпались в дремотное тепло,

        как медленные льдинки, позывные.

        Мне слышно все за тонкою стеной.

        Как «Широка страна моя родная…»

        течет по сердцу струйка ледяная:

        что сделали с родной моей страной!

        О, этот звонкий холод по утрам,

        когда темно и день еще не начат!

        А надо жить. Как дует в щели рам,

        как осень в трубах по-ребячьи плачет!

        Встаю. Иду. Растапливаю печь.

        Дрова шипят. Они опять потухли.

        Как едок дым, как трудно мне разжечь

        чужую печь в чужой холодной кухне!

        Квадрат окна теперь невнятно сиз.

        Рассвет вползает нехотя и хмуро.

        Колючий дождь царапает карниз,

        в сенях молчат нахохленные куры.

        Я прихожу с расплесканным ведром,

        дыханьем грею синие ладони.

        Как я давно покинула мой дом!

        Но я уже не думаю о доме.

        Все, что когда-то было мне дано,

        опять встает, с ненастным утром споря,

        и так уж, видно, людям суждено –

        о счастье помнить в самом горьком горе.

        И вот я вижу первую траву,

        несмелую, в еще прозрачном парке.

        Москвы-реки рябую синеву

        избороздили хрупкие байдарки.

        Сбегаю вниз… По ветру легкий флаг

        полощется над пристанью резною,

        но вход закрыт и непросохший лак

        слепит глаза полдневной белизною.

        Москва моя! Недобрые леса

        от глаз моих надолго заслонили

        твоих домов янтарные глаза,

        твоих мостов негнущиеся крылья,

        Нескучный сад в торжественной парче,

        и то шоссе, что мне все время снится,

        и первый снег, как перья белой птицы,

        у Пушкина на бронзовом плече.

        …Я позабыла, что в Москве темно.

Разговор с Москвой

        В Москве тревога – это знали все

        и ждали долго, хмуро и упорно.

        Врывались ветки в матовой росе

        в открытое окно переговорной.