Дочь лодочника - Энди Дэвидсон

– Я люблю тебя, – пробормотала она огрубевшим от сна голосом.

– И я люблю тебя, – ответил он.

– Который час? – спросила она, не открывая глаза.

– Рано еще. Спи. – Он сжал ее руку.

Эйвери вскоре уснул, и ему снилась грозная фигура в черном, которая, хромая, мерила шагами наклонную комнату над теми, кого он любил.

Знамения и чудеса

Далеко за Воскресным домом, в такой глубине сосновой чащи, куда не заходил никто из прихожан, на небольшом пригорке посреди поляны стоял выгоревший каркас заброшенной каменной часовни, чьи контрфорсы упирались в землю, точно крылья покалеченного дракона. Здесь, в прохладной черной крипте под церковью, старому умирающему пастору Билли Коттону снилась девочка, которая бежала по лесу. Дитя лет двенадцати в белом платьице, запачканном речным илом. Дивное создание. Коттон гнался за ней среди густых беспорядочных зарослей деревьев, где огромные гнилые стволы вздымались над сырой поверхностью и всюду встречались корни, паутины и косматые больные березы. В какой-то момент девочка остановилась и подождала его – на поляне у подножия холма. Протянула руку. Коттон взялся за нее. Луна освещала заросли кудзу на склоне. И темную хибару на вершине. Из-под ее крыльца, стоящего на сваях, ветер доносил маслянистую рыбную вонь.

«Твой час близок», – произнесла девочка, переплетя свои мягкие, теплые пальчики с пальцами Коттона.

Он проснулся.

Понадобилось мгновение, чтобы вспомнить, где он находится. Свернувшийся в позе зародыша, голый, на камне между двумя гробами из опалового стекла, каждый на трехфутовом бетонном пьедестале. Тот, что стоял слева, был пуст. В другом, запечатанном уже десяток лет, лежали иссохшие останки жены Билли Коттона, завернутые в золотисто-пурпурный шелк. В изножье блестела маленькая бронзовая табличка, на которой было выгравировано:

ЛЕНА БОУЭН КОТТОН

1936–1968

Многодетная мать, раба Божья

На полу стояла керосиновая лампа. Рядом с ней были аккуратно сложены темный пиджак и брюки Коттона, его белая рубашка и красные подтяжки. Он сел, и от этого простого движения пах и кишечник словно вспыхнули. Когда же он встал, то весь взмок от пота и боли, будто у него в копчике ковырялись тупым ножом. С немалым усилием натянул брюки и, не надевая рубашки, поднял лампу. Вышел с ней из крипты и достиг железной двери в конце тоннеля, который вел к свету этого утра.

Коттон стоял с затуманенным взглядом, с неровной, потрепанной бородой и пятнами на лысине, а вокруг пели птицы. Его живот пересекали старые побелевшие шрамы искупления. Большинство из них он нанес в дни, недели и месяцы после смерти Лены осколком стекла, прямо в этом сыром месте, где молился над ее трупом сорок дней и сорок ночей, прося Господа о прощении за боль, которую ей причинил. Сорок дней с преклоненным коленом, сорок ночей на холодном камне.

Этим утром Коттон стоял на пороге крипты и испытывал желание помочиться, но не мог из-за рака простаты, давшего метастазы – последнее слово использовал доктор, осматривавший его три месяца назад, тот же доктор, которому Коттон с Чарли Риддлом платили, чтобы вырезать детей и лечить болезни еще с тех пор, как они стали держать шлюх в Пинк-Мотеле. Старый костоправ с пристрастием к виски, он пришел к нему в дом, натянул резиновую перчатку, а потом, за крепким напитком, представил Коттону свои заключения. Он оставил брошюру и полдюжины пузырьков с таблетками. Коттон принимал их несколько недель, но некоторое время назад перестал. Он решил, что не умрет в каком-нибудь химическом тумане, а лучше будет выдерживать все мелкие унижения и боли, пока не сумеет уйти на собственных условиях. И эти условия он исполнял сейчас.

Держа член в руке, весь напряженный, он обливался по? том.

«Черт побери…»

В этот момент в косых лучах солнца, заливавших росичку, он увидел голубя. Безупречно белого, за исключением головы, которая была почти оторвана от туловища. В птичье тельце, будто конфетка в пластиковое пасхальное яйцо, была воткнута украшенная перламутром ручка опасной бритвы.

Старый пастор убрал тонкий серый пенис обратно в брюки. Затем переступил порог и, выйдя к солнцу, наклонился, чтобы взять птицу. Пернатая голова бессильно висела на шее, откуда выползали муравьи. Он смахнул их и увидел, что лезвие и в самом деле вырастало из птицы, будто…

«раковая»

…опухоль.

Коттон вытащил лезвие – оно вылезло с влажным хлюпом. Он бросил птицу. Механизм лезвия заржавел, покрылся илом и водорослями. Когда он все же раскрыл его, солнце сверкнуло на узкой, но острой стали. Это могла быть любая на свете бритва, но это было не так. Коттон знал это лезвие. Он носил ее в ботинке в молодости, потом за лентой на шляпе и, наконец, уже взрослым, в кармане. Он носил ее почти сорок лет, до ночи, когда умерла его Лена, когда он применил его на том… том существе…

Коттон ощутил постороннее присутствие – холодное дыхание на шее, от которого у него зашевелились волосы. Он медленно повернулся.

Она появилась из длинного черного горла тоннеля, сперва расплывчато, затем образовав изящную фигуру в белом платье, длинном, развевающемся, отделанном перламутром, с легким тюлем на обнаженных бледных плечах. Она напоминала эльфийку с золотыми волосами, оттянутыми назад в элегантном пучке. Лицо прикрывала паутинка-вуаль. К груди вместо букета роз она прижимала Библию в красной коже. Она не улыбалась. Не шевелилась. Просто смотрела. По лощине промчался ветерок, охладив пот, выступивший у Коттона на голой спине, но на свадебном платье Лены Коттон не колыхнулась ни единая складка.

– Ли? – вымолвил пастор.

Она не ответила, выступив из тени крипты, чтобы остановить кровь в его венах. Ее рот растянулся в жестокой улыбке – возможно, она вспомнила ту давнюю ночь, когда он бросил ее поперек кровати и яростно, жадно взял силой. Или же последнюю ночь своей жизни, девять месяцев спустя, когда Коттон велел ей смотреть, как он поднимает ее мальчика, достает бритву…

Ее глаза опустились на перламутровую ручку. Черты ее лица таяли, будто воск. Она открыла рот за вуалью и издала безумный электрический вопль орды насекомых. Вопль стеной обрушился на старого пастора и завибрировал в его черепе, вмиг отключив сознание и оставив лишь один образ – детского горла, вскрывающегося под лезвием, и второй руки Коттона, сомкнутой вокруг крошечной рептильной лодыжки. Вес ребенка – не больше, чем у сетки с луком, – становился все меньше, по мере того как кровь барабанила по обшарпанному восточному ковру. При этом видении – гротескного исчадия его семени, проросшего в ее безбожном чреве, – по желудку старого пастора пробежала тошнотворная судорога.