Дочь лодочника - Энди Дэвидсон

Он привалился к дверному косяку.

– Нет, Лена…

Коттон соскользнул по стене, ощущая, как его сердце замедляется в груди.

– Чудовищно… – выдохнул он, несмотря на то что почти перестал дышать.

Лена шагнула к нему, подол ее платья истрепался и подгнил.

Ее голос теперь раздавался у него в голове медленным хрипом: «Меня… ограбили…»

Еще шаг. В тех местах, где она прижимала к груди Библию, ее сухие пальцы шелушились, как осенние листья. Она потянулась к нему, к его сердцу.

«Ты столько… отнял у меня…»

Она разжала челюсти. Во рту – кипящая черная масса живности, жуков, муравьев и мух. Копошащиеся-ползающие-суетящиеся-вылупляющиеся из лица Лены Коттон. Они вырывались из-под вуали черной массой, стекали по ее белому платью. Теперь за вуалью скрывалось не белое лицо его жены, а сине-зеленое многоцветие, протянутая рука превратилась в клешню.

Парализованный, трясущийся, старый пастор хотел пошевелить рукой, но Лена сжала его лицо своей конечностью, обдав смрадом гниющей земли.

«Ты отнял его… Билли… ты отнял их обоих…»

Он медленно прижал открытое лезвие бритвы к своему бедру, и оно сразу стало входить, раздвигая плоть. Он почувствовал его жало, затем хлынула кровь.

А потом наступила ясность.

Коттон, задыхаясь, упал навзничь в росистую траву.

Пах пылал болью.

Когда дыхание вернулось к нему, Коттон кое-как приподнялся на локтях, сложил лезвие и убрал его в карман. Прижав ладонь к кровоточащей ноге, подтянулся, держась за дверь крипты. Скользкий от пота, он проковылял к старой каменной скамье и сел. Затем поднял голубя с травы. Прохрипев от боли, пошевелился. Приложил птичью голову обратно, заглянул в пасть крипты, куда солнечный свет проникал лишь до черной завесы.

«Что тебя убило, Ли? – подумал Коттон. – Ужас от того, что из тебя вышло, или то, что я сделал? А может, совокупность тех ужасов, перенесенных за все годы, что ты прижимала голову к этой впалой груди? »

Этот мальчик был не первым, кого он отнял у Лены Боуэн Коттон.

Он вспомнил свой сон о девочке в лесу.

«Я ее услал прочь, когда был полон гнева и ненависти… Нет, – подумал он. – Довольно этого. То зло минуло. Все мое зло уходит, да. Уходит, Лена».

– Я приведу ее обратно, – крикнул он вдруг в темноту. Новое успокоение, новая ясность вытеснили весь страх. – Кук, он человек Эйвери, он ее не приведет. Ему и не нужно. Но Чарли Риддл – он все сделает. К утру она будет здесь. Что же до второго… – Он коснулся бритвы у себя в кармане. – Этому уже не бывать.

Из крипты никто не ответил. Наверное, она уже ушла. Наверное, ее никогда и не было, а он наконец сошел с ума по-настоящему.

– Мы будем вместе, Ли, вот увидишь.

Его голос эхом разнесся по тоннелю.

– Что ты там говорил детишкам из-за кафедры? «Обет нерушим». Это я с тобой и сделаю.

Где-то в лесу скорбно проворковал голубь, и его голубка ему ответила.

– Наконец-то, – заявил пастор. – Мы станем семьей. Ты, я, наш потерянный голубок.

Знамения и чудеса, в это летнее утро.

На солнце, обсыхая от пота, Билли Коттон сидел, баюкая растерзанную птицу на коленях и плакал.

Малёк

Тем временем на другом берегу Проспера, сокрытый в глубине зеленых складок острова старой ведьмы, Малёк спал и видел сны. На высоте своего наблюдательного пункта, лежа на грубой сосновой коре, положив книжку с картинками и потрепанным корешком на живот. Мальчик шел во сне по широкой грязной тропинке, затененной большими тянущимися ветвями дубов, а в конце этой тропинки были ворота, за воротами – дорога, а за дорогой – кирпичное строение на пригорке, приземистое, без окон, с одной железной дверью, выкрашенной в тускнеющий желтый цвет. Над ним, точно церковный шпиль, высилась красная стальная башня, увенчанная деревянным крестом. Мальчик видел смутные очертания домов, они расплывались, будто нарисованные на камне мелом и смытые дождем, и еще одного строения – большого, стеклянного, вокруг него всюду росли растения и заплетались лозы. Из леса вдруг донесся стрекот цикад. Начало темнеть. Перед желтой дверью стоял мужчина, высокий и худощавый, в черной шляпе и черном пиджаке, он держал в руке длинное изогнутое лезвие, а луна в небе затеняла солнце, и пурпурные облака выплыли из темноты, исполненные молний и ужаса, будто весь мир дал крен. Мальчик знал: он должен подойти к этому мужчине, к этому зданию, пусть ему того и не хотелось. Он сделал только шаг, когда голубое копье молнии вонзилось в красную башню, разбросав электрических змей, которые закружили вокруг стали. Они хлестнули по верхушкам соседних деревьев и подожгли их, и мужчина в черном зашагал вниз по склону, размахивая лезвием, а мальчик бросился бежать, задыхаясь, пока все горело, и огонь распространялся все быстрее, а когда достиг реки, та кишела змеями. Они извивались на берегу, ждали его, раскрывая розовые рты. Поэтому он повернул в глубь леса, нашел сосну и стал взбираться по ней. Но мужчина в черном был уже внизу и лез за ним со странными, похожими на пение криками. Мальчик ухватился за слабую ветку, но та выявилась не веткой, а водяным щитомордником – и мальчик упал. Вниз, вниз, вниз, треща липкими от сока ветвями, в дым, в огонь…

Малёк резко проснулся.

Уперся широкими перепончатыми руками в деревянную платформу, на которой лежал, почувствовал ее под собой – сильную, крепкую. За рекой верхушка красной башни едва виднелась среди деревьев, выше всего был ее деревянный крест и привязанное к нему странное собрание костей. Внизу извивалось байу – будто греющаяся на солнце рептилия.

«Все хорошо, – понял он. – Хорошо».

Когда он сел, с его живота на колени съехала книжка. Она принадлежала Сестре – по крайней мере, когда она была мала. На обложке был изображен город – улицы, дома, парикмахерская, полицейский участок, больница, школа. Он знал эти слова, потому что им его научила Сестра, и еще научила показывать их руками. Он провел пальцем по обложке: «Где я живу». Каждое слово прозвучало у него в голове, но голос, который он слышал, был не его – ведь он никогда не слышал своего голоса, как и не видел парикмахерской и полицейского участка где-либо еще, кроме как на картинках. Голос, который он слышал, принадлежал Сестре. Он был как эта платформа. Сильный. Нерушимый.