Бесстрашная - Марина Ефиминюк

Не долго думая, я бросилась к чашке, одним глотком опрокинула в себя горький напиток и обтерла рукой губы. От таких манер моего бывшего учителя этикета из Института благородных девиц, наверное, хватил бы удар. Вот бы мне получился подарок!

– Все! – Я чмокнула отца в густо надушенную благовонием щеку. – Опаздываю!

– Дорогая, – сдержанно произнес папа, – я, конечно, не берусь утверждать, но мне кажется, ты кое-что забыла.

– Что? – Я помедлила и для порядка потрясла сумкой, проверяя, на месте ли гравират. – Вроде все взяла.

– Ты забыла надеть штаны.

Опешив, я осторожно опустила голову и с изумлением обнаружила голые ноги, жалко, словно в стакане, торчащие из широких голенищ кожаных сапог.

– Эм?

– Да… – кивнул родитель и подлил себе густого напитка из высокого медного кофейника.

Наверное, если бы отец не держал аптекарскую лавку на первом этаже нашего особняка, виновницу неистребимого запаха лекарственных снадобий, то точно бы открыл собственную едальню, где подавал обожаемый им кенерийский кофей и засахаренные цукаты. Тогда, возможно, моя одежда пахла бы густым терпким ароматом кофейных зерен, а не бальзамом «Тысяча и одна трава».

– Пожалуй, натяну порты, – пробормотала я.

– Было бы неплохо, – согласился он.

С независимым видом я попыталась повесить на плечо сумку и едва успела ее поймать, ловко подставив коленки, ведь после вчерашней встречи с вором лямка была порвана.

– И возьму другую сумку.

Сдув падающую на глаза челку, я горделиво прошлепала обратно в спальню, где резво натянула узкие кожаные штаны, побросала вещи из одной матерчатой сумки – в другую и выскочила в коридор. Оценив мой облагороженный портками вид, отец почесал густую бороду и заметил:

– В штанах ты выглядишь приличнее, чем без них.

– Благодарю.

Не заботясь о том, что нимам надлежало ходить медленно, высоко задрав подбородок и выпрямив спину, я пронеслась по Кривому переулку и едва не пропустила нужный омнибус [5 - Омнибус – конная общественная карета с платными метами для пассажиров и регулярным маршрутом, в том числе междугородним. ].

Актерка Жулита жила на Королевском холме, где находились резиденции гнездинской знати, и путь к ее дому лежал по выложенной гладкой брусчаткой дороге, круто поднимавшейся в горку. Пока я добралась до нужной улицы, нешуточно выдохлась. В боку закололо, а рубаха на спине – взмокла.

Особняк с изящным крыльцом и черепичной крышей осаждала разномастная толпа газетчиков. Если бы на воротах не стояли угрюмые стражи, то наверняка охотники за сплетнями давно бы стучались в узкие окна с белыми рамами и сбивали с подоконников пустые цветочные ящики, по всей видимости, буйно цветшие летом.

– Откуда ж вас столько набежало-то? – Я с тоской огляделась вокруг. Складывалось ощущение, что коллеги по газетному цеху приготовились к долгой осаде.

Особняк выглядел неживым. Оставалось разве что вернуться ночью, когда в комнатах зажгут магические лампы, и попытаться сделать пару гравюрных оттисков в озаренных окнах. Я на глазок оценила высоту забора с острыми пиками на вершинах прутьев, и желание перелезать на территорию особняка под покровом темноты мигом пошло на убыль. Очень не хотелось насадить саму себя на кованое жало.

– Нима Войнич, что-то ты сегодня припозднилась, – отвлек меня от размышлений гнусавенький голос Пиотра Кравчика, газетчика из «Вестей Гнездича».

С елейной улыбкой на устах я повернулась к худосочному типу с изъеденным оспой лицом.

– Суним Кравчик, давно не виделись.

И не видеть бы тебя еще столько же, змеюка подколодная!

За его плечом маячил помощник, мальчишка лет семнадцати с гравиратом на плече. Пиотра я не любила даже не за самомнение и не за личные карточки с гербом «Вестей Гнездича» на лицевой стороне, а за личного школяра.

– Вот скажи, Катарина, – обнажая потемневшие от жевательного табака зубы, улыбнулся Пиотр, – как ты выживаешь в нашем ремесле, если все время оказываешься последней? Хочешь совершенно бесплатный совет?

– Суним Кравчик, вы обычно столько советов даете… Не боитесь, что придется подвинуться на тепленьком местечке, если ими кто-нибудь воспользуется? – недвусмысленно намекнула я, чтобы он закрыл рот.

Пиотр действительно закрыл рот, да так, что щелкнули зубы.

– Снимай окна, и поехали отсюда, – не сводя с меня уничижительного взгляда, рыкнул он помощнику.

– Так мы же только приехали… – слабенько воспротивился тот, и у меня вырвался издевательский смешок. Пиотр злобно зыркнул в сторону мальчишки. Бедняга мгновенно принялся расчехлять гравират с кожаной гармошкой мехов и большим объективом.

– Подвиньтесь, нима Войнич, – с официозом велел Кравчик и махнул рукой. – Вы нам вид загораживаете.

И тут из-за поворота показался закрытый экипаж без опознавательных гербов, запряженный ходкой лошадкой. Заставляя народ расступиться, карета проехала к особняку, и газетчики взбурлили, пытаясь угадать, кто же прятался за кожаными занавесками. Стражи открыли ворота. Неизвестный визитер беспрепятственно въехал во двор.

– Как только выйдет, снимай! – рявкнул Пиотр своему помощнику, когда дверца кареты отворилась.

Пока высокий суним в дорогом плаще спускался с подножки, улица заполнилась щелчками гравиратов. С безразличным видом мужчина повернулся к толпе, и через объектив я разглядела известного на весь город судебного заступника Кастана Стомму, обладателя ледяных серых глаз, породистого лица и старшего брата-мэра.

С разочарованным видом народ принялся чехлить гравираты, ведь печатать портреты Стоммы-младшего решился бы лишь отчаянный смельчак или откровенный кретин. Последний газетный лист, написавший сплетню о его предположительном романе с третьей принцессой Алмерии, оказался втянутым в долгое судебное разбирательство и в итоге с центральных переулков переселился на новостные щиты, стоявшие за городскими стенами.

Пусть «Уличные хроники» печатались на желтой бумаге [6 - Развлекательные газетные листы, живущие за счет платных объявлений, ради экономии выпускают на желтой бумаге. Оттуда исходит понятие «желтой прессы», ставшее синонимом недобросовестных газетных листов с грязными сплетнями и небылицами о знаменитостях. ] да и вывешивались на небольших рыночных площадях, где публика знала грамоту через одного, но гравюра судебного заступника, пускай и самого желанного холостяка Гнездича, точно не стоила последующих тяжб.

– Расходитесь, господа, – громко произнес он притихшей толпе, и некоторые газетчики принялись собирать вещи.

Удовлетворившись произведенным эффектом, Кастан твердой походкой направился к крыльцу, но вдруг помедлил. Снова повернувшись к улице, он обвел нас, газетчиков, долгим взглядом, а потом вдруг уставился прямо на меня. Некоторое время мы разглядывали друг друга с безопасного расстояния, а потом судебный заступник махнул рукой, точно приглашая меня составить ему компанию. Не понимая, чего он хочет, я пару раз хлопнула ресницами.