Этюд в черных тонах - Хосе Карлос Сомоза

Господи.

Господи.

Господи.

Господи.

Господи.

6

Я не помню, что говорила, не помню, что делала. Заплакала? Разодрала на себе кожу? Зарделось ли мое лицо? Вспыхнул ли румянец стыда на моих щеках?

Мне казалось, я вижу сон наяву.

– Если вам требуется поплакать, не делайте этого над ковром, – тем же тоном продолжил головастый человечек. – Щелочной состав слезы вызывает нестерпимый запах, вступая во взаимодействие с ненатуральной тканью. А теперь, пожалуйста, задерните шторы. До ужина вы мне не понадобитесь, всего хорошего.

Не знаю, как я нашла силы, чтобы повиноваться. И не помню, как мне в потемках удалось выбраться из этой комнаты; полагаю, я проделала это, переступая ногами в моих новеньких медсестринских туфлях (которым теперь уже недолго осталось быть моими, подумала я). И вот я вижу себя решительно шагающей по коридору в сторону лестниц, я словно автомат – из тех, что иногда показывают в театре марионеток. Дальше – в холл, дальше – через кухню, дальше – в мою комнату под самой крышей. Благодарение Небесам, по пути мне никто не встретился. Или я просто никого не замечала. Или я просто не помню, с кем встречалась по пути. Или я просто умерла и пишу эти строки из могилы. О господи! Ой-ой-ой!

Я закрыла дверь и уселась на кровать, нервно потирая руки.

7

Когда я была девочкой, матушка водила меня на пляж – быть может, всего в каких-то нескольких шагах от того места, где я находилась сейчас. На пляже я занималась своим любимым делом: выходила к самой воде и сгребала мокрый песок, используя паузы между набегающими волнами. Так мне удавалось быстро воздвигнуть маленький холмик. Когда волна его смывала, я принималась за новый. Целью моей было возвести холмик так быстро и так прочно, чтобы волны не смогли его уничтожить. Мне было жалко каждую из моих построек. Конечно же, у меня ничего не получалось: море всегда действовало быстрее и выигрывало. И вот мне подумалось, что сейчас все происходит точно так же с каждым объяснением, которое я пытаюсь найти.

Кто мог ему рассказать? Мой брат?

Но зачем бы Энди что-то обо мне рассказывать душевнобольному из Портсмута?

Быть может, Энди наябедничал на меня, чтобы меня выгнали с этой работы, чтобы таким образом помешать мне воссоединиться с Робертом? А вдруг про меня с Робертом известно всему Кларендону? Какой ужас! – пронеслось у меня в голове. Нет, не может быть, решила я. Такое возможно только в спектаклях. Обычно же, в реальной жизни, нечто столь скандальное почти никогда не получает огласки.

С другой стороны, мне известно, что Роберт никогда не нравился моему брату, хотя это его нисколько и не оправдывает. Дело в том, что Эндрю вообще не нравилась перспектива моего замужества. Он предпочитал возложить на меня заботы о семье, а сам в это время искал в Лондоне возможность проявить себя на театре. Когда эксперименты с подпольным театром зашли слишком далеко (брат почти ничего о них не рассказывал, только намекал, что такие спектакли «для женщин не подходят», – и они, видит Бог, действительно не подходят, но я-то видела кое-что подпольное с Робертом), он отказался от своей затеи и нашел себе работу в банке. А мне брат предоставил уход за больными. Что верно, то верно, это дело у меня хорошо получалось: я ухаживала за нашим отцом, когда нога его раздулась так, что лодыжка, казалось, взорвется, стоит подойти поближе; когда отец умер и мы продали наш дом на Хайтон-Элли, я увезла матушку в Лондон и там за ней присматривала, а чтобы платить за аренду нашей берлоги в Саутуарке, я еще и подрабатывала почасовой сиделкой. Именно в это время я познакомилась с Робертом Милгрю, младшим матросом на торговом судне с названием «Неблагодарный». Я сознавала, что Роберт – не ангел, слетевший с неба: он был пьяница и игрок, жевал табак и плевался, орал на меня и лупцевал. Я была убеждена, что к насилию его подталкивает выпивка, а сам он не такой и что у меня когда-нибудь получится увести его от выпивки. Поэтому я взяла на себя заботу о Роберте.

Что ж, Энди, Роберт тебе не по нраву, но ведь в детстве у тебя был собственный театрик, так позволь же и мне завести свой в мои сорок лет. Вот о чем я размышляла. Ни Роберт, ни театр не приносят чистого, пристойного наслаждения, но все же они дают нечто, в чем мы все нуждаемся.

По крайней мере, так я полагала до нашей последней встречи.

Когда случилась бутылка. И следы на шее.

А теперь пора хорошенько подумать.

Незавершенное удушение и бросок бутылки – таких подробностей не знал даже Эндрю. А я старалась прятать синяки от пальцев Роберта под шейным платком.

Может быть, это Роберт донес о нашей связи, чтобы меня выгнали из Кларендона?

Но если в пансионе знают о Роберте, почему же тогда меня приняли?

Холмики из мокрого песка.

Единственным, что меня успокоило, – хотите верьте, хотите нет – было совсем глупое занятие: разглядывание моих собственных рук, которые я все это время не прекращала нервически потирать. Созерцание моих пальцев с короткими ногтями и застарелыми мозолями, прожилок на покрасневшей коже рук – вот что вернуло меня к реальности.

Я не понимала, что случилось и почему, однако у меня имелось важное дело, и я не собиралась его отменять из-за одного-единственного происшествия.

Меня зовут Энн Мак-Кари, и я медсестра.

Я спустилась на кухню, велела служанкам приготовить мне слабый чай, нашла в аптечке марлю и пинцет и вот, вооружившись дымящейся плошкой и инструментами, вернулась в комнату моего пансионера. Какая разница? – говорила я себе. Я уже умерла (из-за скандала), он может быть кем угодно, хоть колдуном, хоть самим дьяволом, однако этот глаз нуждается в облегчении страданий.

В этом было что-то земное. Деятельность. Забота. Что-то мое.

Я постучала и вошла, не дожидаясь ответа. Очутившись в темном помещении, при задвинутых шторах, я поначалу не заметила перемены. Я успела поставить поднос на столик и только потом в панике отскочила назад. Кресло двигалось. На сей раз это была не иллюзия. Оно подрагивало.