Агата - Анне Катрине Боман

– Ну что вы, это же я встала где не надо, – сказала она, проходя вглубь приемной. – Я пришла записаться на прием.

Она говорила с выраженным акцентом, и я догадался, что это, должно быть, та самая немка. К груди она прижимала папку с эмблемой клиники Сен-Стефан.

– Боюсь, это невозможно, – ответил я, но женщина торопливо шагнула мне навстречу и проникновенно заговорила:

– Для меня очень важно попасть на прием. Я не хотела бы доставлять вам беспокойство, но больше мне некуда идти. Помогите мне, пожалуйста.

Я непроизвольно сделал шаг назад. Ее карие глаза блестели как в лихорадке, их взгляд был столь пронзительным, что казалось, будто она вцепилась в меня руками. Было совершенно ясно, что потом от нее не отделаться без борьбы, а у меня уже не было на это ни времени, ни сил. Я двинулся к мадам Сюррюг, выдавливая из себя натужную приветливую улыбку.

– Прошу, пройдемте со мной, – сказал я, обходя женщину сбоку и направляясь к письменному столу, – и мой секретарь всё подробно вам разъяснит.

В том, что эта женщина вообще у нас появилась, была виновата мадам Сюррюг, так что пусть теперь сама ее и отваживает.

Женщина, к счастью, послушно двинулась за мной. Я пропустил ее вперед и припарковал перед мадам Сюррюг, одарив последнюю многозначительным взглядом.

Левая бровь моей секретарши приподнялась на несколько миллиметров.

– Будьте любезны, займитесь дамой, мадам Сюррюг, – попросил я, чопорно кивнул на прощанье и поспешил укрыться в кабинете.

Но образ бледной женщины не отпускал меня, и весь остаток дня каждый раз, когда я открывал дверь, мне мерещилось, будто оставшиеся в воздухе следы ее духов пылинками взмывают вверх.

Шум

Время протекало сквозь меня как вода сквозь ржавый фильтр, который не удосужатся сменить. Как-то свинцово-серым дождливым днем я без тени заинтересованности провел семь сеансов; оставался только один пациент, потом можно было отправляться домой.

Заходя вслед за мадам Алмейдой в кабинет, я взглянул на свою секретаршу. Она сидела за аккуратно убранным столом совсем тихо, не поднимая глаз от столешницы. Чертежная лампа отбрасывала ее окаменевшую тень на стену позади, и мадам Сюррюг выглядела такой несчастной, что меня потянуло заговорить с ней. Но что я ей скажу? Вместо этого я затворил дверь у себя за спиной и повернулся к своей пациентке.

Мадам Алмейда была чуть ли не на голову выше меня и потому всегда выглядела весьма внушительно; резкими движениями она освободилась от зонта и плаща и устроилась на кушетке. Расправив юбку цвета блевотины, она с укоризной взглянула на меня через маленькие очки, балансировавшие на самом кончике ее крючковатого носа.

– Эта неделя прошла ужасно, доктор, – заявила она, укладываясь поудобнее. – Я стала такой вспыльчивой. Я уверена, это всё от нервов, я так и сказала Бернару – Бернар, сказала я, ты меня нервируешь, целыми днями сидишь, кресло просиживаешь, тебя с места не сдвинешь!

Мадам Алмейда всегда была нервной, светлых периодов в ее существовании не наблюдалось. Не похоже было, чтобы терапия ей хоть сколько-нибудь помогала, и все же она дважды в неделю неизменно решительным шагом заявлялась сюда и распекала меня. Казалось, сама мысль о возможности лучшего существования выводила ее из себя, и, честно говоря, трудно было понять, зачем она вообще ко мне ходит. В обычном случае я просто давал ей выговориться, но время от времени вставлял замечание или пытался истолковать ее поведение, однако все это она полностью игнорировала.

– …и тут она заявила, что я задолжала ей три франка с прошлой недели, можете вы себе представить такую наглость! Меня это потрясло до глубины души, я чуть в обморок не упала прямо в магазине, но уж я ей ответила.

Многолетний опыт помогал мне бормотать что-нибудь в нужных местах, даже не слушая, и если удача была на моей стороне, за сеанс я не воспринимал ни слова из сказанного ею.

Я опустил глаза на блокнот и увидел, что в чистой фрустрации проткнул бумагу кончиком карандаша. И я принялся рисовать одну из своих карикатурных птиц.

– Потому что хоть мои нервы и расшатаны, но я такой дерзости не потерплю, вот что я вам скажу! – почти кричала мадам Алмейда.

Дождь за окном припустил теперь так, что разглядеть можно было только расплывчатые очертания, и, к несчастью, стук капель по стеклу лишь побуждал мою пациентку говорить еще громче обычного. Я, очевидно, обязан терпеть пустословие, подумал я с тоской и сосредоточил взгляд на участке кожи у нее на макушке, где волосы подозрительно поредели. Я позлорадствовал, представив себе, что она лысеет и что в таком случае я узнаю об этом намного раньше, чем она сама, и тут же дополнил свой рисунок. Я вообразил, как она однажды случайно увидит свое отражение сзади, оказавшись между зеркалом и окном, и как она будет толстыми пальцами лихорадочно щупать голову, раздвинет волосы, обнаружит голую кожу и завопит: – Бернар! Почему ты мне ничего не говорил, Бернар?

И так, ни шатко ни валко, прошел час человеческой жизни. Мадам Алмейда поблагодарила за беседу, я, предусмотрительно перевернув блокнот, чтобы она не заметила лысого страуса, придержал перед ней дверь.

Осталось 688 сеансов. У меня было чувство, что 688 из них явно лишние, я и одного не вынесу.

Фиксация наблюдений

Как-то утром, спустя несколько дней, мне пришлось перебить мадам Сюррюг, зачитывавшую мне мое расписание:

– Постойте, что вы такое говорите?

Вы что, записали-таки немку на прием?

Она склонила голову в решительном однократном кивке.

– Да, она была очень настойчива, должна я сказать. Она твердо решила пройти терапию и, по всей видимости, слышала о вас хорошие отзывы.

Я фыркнул: с каких пор это служит достаточным основанием для игнорирования моих указаний?

– Я ей объяснила, что вы будете вести прием еще полгода. Ее это полностью устраивает, и мне показалось, что вообще-то глупо было бы ей отказать.

Она была права. Если немка на самом деле довольствуется одним полугодием, то нет ничего неэтичного в том, чтобы принять ее на лечение, к тому же мне совсем не помешали бы лишние деньги. И все же я никак не мог справиться с раздражением. Как посмела мадам Сюррюг ровно наперекор высказанным мной пожеланиям втиснуть еще одного человека в ту жизнь, которую я пытался избавить от присутствия других людей?