Империи Средневековья - Сильвен Гугенхейм

Мы сочли надлежащим, – говорит Константин, – перенести нашу империю и царственную власть в восточные области, и в прекрасном месте, в провинции Византия, выстроить город, нареченный нашим именем, и воздвигнуть там [в Константинополе] нашу империю. Ведь несправедливо, чтобы в месте [в Риме], где император небесный поместил верховную власть священнослужителей и поставил главу христианской религии, земной император имел бы свою власть [32 - Das Constitutum Constantini, еd. Horst Fuhrmann, MGH, Fontes iuris, 10, Hanovre, Hahn, 1968, pp. 55–98, p. 95. ].

Остановимся на историческом контексте, в котором появился этот любопытный памятник. Изучение рукописной традиции показывает, что в IX в. он был гораздо больше востребован среди франкских клириков-реформаторов, нежели среди представителей Римской церкви. К тому же в 830-е гг. эти реформаторы сочинили и распространили «Лжеисидоровы декреталии» [33 - «Лжеисидоровы (или Псевдоисидоровы) декреталии» – сборник церковных документов (декреты и послания пап, постановления соборов и др. ), главным образом подложных, появившийся в середине IX в. в Каролингской империи для обоснования теократических притязаний римских пап. Его составитель скрылся под псевдонимом Исидор Меркатор. В теологической литературе составление сборника приписывалось епископу Исидору Севильскому (VI–VII вв. ). Документы, вошедшие в «Лжеисидоровы декреталии», утверждали верховную власть папы во Вселенской церкви и его независимость от светской власти, проводили идею «непогрешимости» папы (БСЭ. – М. : Советская энциклопедия, 1969–1978). – Прим. ред. ]. Им казалось, что императорская власть сошла с верного пути, поэтому они делали ставку на власть епископскую и легитимизацию ее независимости от светской.

Сторонники алкуиновского определения империи и приверженцы ограничения императорских прерогатив не были в равном положении. Позиция Алкуина была скорее исключением, вытекающим из специфики правления Карла Великого, а недоверие имперскому абсолютизму было нормой, издавна закрепившейся на Западе. На примере «Константинова дара» видно, что трактовка образа Константина определяла саму сущность императорской власти. Со времен Евсевия Кесарийского он служил образцом законной политической деятельности христианского правителя. Писались и переписывались противоречивые биографии Константина, и некоторые из них представляли далеко не идеализированный образ императора у Мульвиева моста. Так, в «Хронике» Иеронима, продолжении «Церковной истории» Евсевия, говорится, что в конце своей жизни Константин принял крещение от епископа-еретика, а значит, «почил приверженцем арианства, из-за чего с того самого момента и вплоть до сегодняшнего дня происходили разграбления церквей [арианами, получившими их от католиков] и распри во всей земле» [34 - Jеr? me de Bethlеem, Chronicon, еd. Rudolf Helm, Berlin, Akademie-Verlag, 1956, p. 234. ]. Эта история прочно укоренилась в западной традиции, а в эпоху Карла Великого стала источником вдохновения для недовольных испанских епископов. В 780–790 гг. Элипанд, епископ Толедский, развил учение о Троице таким образом, что в конце концов был обвинен епископами Франкского королевства в адопцианской ереси. Элипанд отвечал на критику Алкуина предостережением, адресованным Карлу Великому: «Будьте настороже, чтобы не сделаться новым Арием этого императора Константина, которого святой Сильвестр [папа] обратил в христианство, но которого Арий и женщина [сестра Константина] сделали еретиком. Святой Исидор [Севильский] говорит о нем: ”Увы, он хорошо начинал, но плохо кончил”. Его ошибка запятнала своим ядом не только [визи] готское королевство [в Испании], но также Ливию, Восток и Запад… Не делайте с прославленным государем Карлом того, что Арий сделал с Константином, и в чем он будет раскаиваться до конца времен» [35 - Еlipand, Epistola ad Albinum, еd. Ernst D? mmler citеe, p. 303; sur l’utilisation de Constantin, Rutger Kramer, «Adopt, Adapt and Improve: Dealing with the Adoptianist Controversy at the Court of Charlemagne», dans Rob Meens, Dorine van Espelo, Bram van den Hoven van Genderen, Janneke Raaijmakers, Irene van Renswoude, Carine van Rhijn (еd. ), Religious Franks. Religion and Power in the Frankish Kingdoms. Studies in Honour of Mayke de Jong, Manchester, Manchester University Press, 2016, pp. 32–50. Об историческом контексте см. : Florence Close, Uniformiser la foi pour unifier l’Empire. Contribution? l’histoire de la pensеe politico-thеologique de Charlemagne, Bruxelles, Acadеmie royale de Belgique, 2011. ].

Не вызывает сомнения, что образ Константина вовсе не был бесспорным примером, обосновывающим легитимность вмешательства императорской власти в дела Церкви. Напротив, то, что император высказывался по поводу основных принципов вероучения, по мнению многих, напрямую вело к умножению ереси. Даже если не принимать во внимание полемические источники, в которых противоборствующие позиции представлены в весьма жесткой форме, то можно увидеть, что казус Константина не доказывал равенства императора и епископов в делах Церкви. Например, Руфин Аквилейский пишет, что нужно отдать Константину должное за то, что с епископами он вел себя не совсем как император:

После того как слава церквей возросла перед Богом и людьми благодаря своему чистосердечию, а на земле возник образ жизни небесной, благочестивый правитель Константин возликовал, и, каждый день совершенствуясь в вере и благочестии, он преисполнился невыразимой радостью от роста храмов. Он считал, что оказывает епископам Божиим недостаточно уважения, полагая себя равным им, но ставил их очень высоко над собой и почитал их как образ Божественного присутствия, а посему воспринимался ими как отец, а не как император [36 - Rufin d’Aquilеe, traduction de l’Histoire ecclеsiastique d’Eus? be de Cеsarеe, X, 4, 1, еd. Theodor Mommsen, Berlin, 1903–1908, p. 863. ].

В отличие от Константина из сочинений Евсевия Кесарийского, Запад придумал для себя императора, не чуждого ошибок и исполненного почтения к епископам, что позволило установить норму, ограничивающую распространение имперской идеологии времен Карла Великого. Рассказывая о своих деяниях в «Папской книге» (Liber pontificalis), римские понтифики с благоговением вспоминают святость Сильвестра, «сначала спасавшегося в ссылке от преследования, а затем крестившего Константина, исцеленного Господом от проказы» [37 - Liber pontificalis, еd. Theodor Mommsen, Hanovre, Hahn, 1898, p. 47. ]. Вполне понятно, почему при Людовике Благочестивом вместо Константина начинают ссылаться на императора Феодосия (ум. 395) как на эталон имперской власти. Феодосий, вернувшийся к Никейскому Символу веры после долгих споров при преемниках Константина в IV в. , представляется идеалом христианского правителя, о чем свидетельствует «Трехчастная история», вновь обретшая актуальность при Каролингах [38 - Mayke de Jong, The Penitential State, Cambridge, Cambridge University Press, 2009, puis Graeme Ward, «Lessons in leadership: Constantine and Theodosius in Frechulf of Lisieux’s Histories», в сборнике: Clemens Gantner, Rosamond McKitterick, Sven Meeder (еd. ), The Resources of the Past in Early Medieval Europe, Cambridge, Cambridge University Press, 2015, pp. 68–83. ]. Еще важнее, что дистанция по отношению к императорской власти выдерживается не только в источниках папского происхождения или в историях, связанных с античными императорами, – подобная риторика используется по отношению к более современным восточным императорам, например в небольшой «Хронике» Беды Достопочтенного. В этом тексте, ставшем на Западе с VIII в. учебником истории и церковным календарем, зачастую описывается, как императоры впадали в заблуждение и преследовали римских епископов – мучеников за веру: