– Наверное, тебя забыл какой-то ребёнок, – то ли сам с собой, то ли с Шуней начал тихонько разговаривать мужчина. – Какой ты потрёпанный. Твой хозяин, верно, тебя очень любит. И страшно расстроится, когда поймёт, что забыл тебя здесь. Надо отнести тебя на склад забытых вещей.

Мужчина, не выпуская Шуню из руки, пошёл дальше. Это был Семён Валерианович, музыкант уважаемого симфонического оркестра. Он уже много лет выступал в его составе на разных значимых концертах, собиравших полные залы интеллигентов, внимательно слушавших классическую музыку. Но музыкант всю жизнь больше всего любил иногда поиграть на своей виолончели в переходе между «Чеховской» и «Тверской» для обычных людей, шедших на работу или с работы. Там, где бессмертную музыку услышать мог каждый, кто случайно оказался рядом.

Семён Валерианович должен был быть на месте вовремя, а времени оставалось совсем немного. Тогда он решил сначала отработать эти несколько часов, а потом отвезти Шуню в бюро находок.

Музыкант пришёл в переход, как обычно разложил свою вещи, достал большую виолончель, раскрыл чехол, а рядом с ним посадил Шуню. И начал играть. Кто-то проходил мимо. Кто-то проходил мимо и бросал на ходу в чехол деньги. Но многие останавливались. На минуту, на две, на пять, на тридцать секунд: неважно. Они останавливались и с удовольствием слушали. Дети улыбались своим родителям, влюблённые крепче прижимались друг к другу, одинокие прохожие снимали на камеру, чтобы потом поделиться этой музыкой с теми, кто был им дорог.

Когда Семён Валерианович закончил играть очередную композицию, какая-то девочка лет пятнадцати подошла и положила в чехол пятидесятирублёвую купюру. Она уже собиралась пойти дальше, как вдруг музыкант сказал:

– Постой. Мне кажется знакомым твоё лицо. Я раньше нигде тебя не видел?

Девочка улыбнулась.

– Да. Мне очень-очень нравится, как вы играете. Я часто езжу на метро и, когда встречаю вас, играющего на виолончели, всегда останавливаюсь и слушаю минут десять. А потом оставляю немного денег и ухожу. Спасибо вам за такую замечательную игру.

– Ну конечно же! – воскликнул Семён Валерианович. – Я тебя хорошо помню. Спасибо тебе за то, что слушаешь. Ведь именно для таких, как ты, я и играю. А многие говорят мне, что здесь я никому не нужен, что мог бы обойтись только концертной деятельностью. Значит, всё-таки они ошибаются! Всё-таки можно найти немного времени для прекрасного в этой вечной спешке московского метро!

– Ну конечно, можно, – ответила девочка. – Ведь убрать музыкантов из переходов метро – это всё равно, что сказать: «Зачем строить станции такими красивыми? Ведь всё равно все мимо идут и не замечают». А это неправда. Люди замечают. Просто чуть реже, чем каждый день. И вообще, если всё сделать серым и скучным, то и жить станет совсем скучно, так ведь?

– Да, конечно, да, – ответил Семён Валерианович. – Могу я тебя ещё кое о чём попросить?

– О чём? – спросила девочка.

– Видишь медвежонка? – музыкант указал на Шуню. – Его сегодня потерял один маленький ребёнок. Он, наверняка, очень сильно расстроился, когда понял, что где-то его забыл. Нужно отнести игрушку в бюро находок на станцию «Деловой центр». Мне здесь ещё несколько часов играть, а ребёнок грустит. Ты сейчас занята?

– Нет, я со школы еду, – ответила девочка. – Я с радостью его отвезу! Спасибо вам ещё раз! И до свидания!

Ира взяла Шуню в руки и направилась к эскалатору.

– До свидания, – ответил музыкант. Он точно знал, что ещё не раз пересечётся с девочкой.

А Ира тем временем спокойно доехала до «Делового центра», не выпуская Шуню из рук. Поднимаясь по эскалатору, она заметила плачущего мальчика, лет пяти. Он плакал навзрыд, а рядом стояла его мама и пыталась утешить.

– Ну и что, что его ещё не нашли? Мы обязательно вернёмся сюда и завтра, и послезавтра, и будем ходить сюда, пока его не найдут, – говорила мама, а сама судорожно прикидывала, где можно купить такого же медвежонка, как Шуня, и как незаметно подложить его ребёнку под видом найденного старого.

Ира ненадолго остановилась, глядя на эту сцену. Вдруг ребёнок заметил её, а затем и Шуню в её руках.

– Мама! – закричал Миша. – Смотри! Это же Шуня!

Ира вдруг поняла, что ребёнок нашёлся, и пошла навстречу Мише. Мальчик подбежал поближе, взял Шуню из её рук и крепко прижал его к себе.

– Никогда твою руку теперь в метро не выпущу, даже не думай, – сказал он, обращаясь к Шуне. Потом он перевёл взгляд на Иру. – Ты же фея, да? Спасибо тебе, что Шуню нашла!

Ира только улыбнулась.

– Нет, я самая обыкновенная девочка. Но передать тебе Шуню меня попросил один очень добрый и мудрый волшебник.

И только Шуня знал, что сегодня каждый, кто прикоснулся к нему, кто помог ему вернуться обратно к Мише, стал немного волшебником, подарившим маленькому мальчику веру в чудо.

Наталья Пичугина. «Отражение в метро»

I

– Аккуратно, держись за поручни^[1], – слышу я сверху мягкий мамин голос и берусь за ближний ко мне вертикальный блестящий, в котором отражаюсь как смешной карлик из какой-то книжки, где картинки с карликом не было – наверно, я сама его вообразила.

– Садитесь, пожалуйста, – спешит привстать сидящий перед нами мужчина, но мама мягко останавливает его:

– Не беспокойтесь, мы на следующей выходим.

Мама всегда говорит мягко. Но все, что она делает, невозможно изменить. Впрочем, нужды нет, потому что все, что она делает, – необходимо.

– На «Кировской», – уточняю я свои знания и жду подтверждения от мамы.

– Да, – говорит она, и мужчина улыбается мне.

Мы едем в детский сад. От кольцевой станции «Ботанический сад» – мы там живем в Безбожном переулке, дом 19, корпус 17, квартира 2. Папа повторяет это со мной каждый день.

– Запомни, – говорит папа. – Это очень важно на случай, если потеряешься на улице. Скажешь милиционеру.

Если в детский сад меня везет папа, то на «Кировской» на выходе из метро он непременно спрашивает:

– Этот памятник кому?

Поэтому, как только мы выходим на «Кировской», я спешу ответить прежде, чем он задаст свой вопрос:

– Грибоедову! Александру Сергеевичу!

– Что он написал? – уточняет папа.

– «Горе от ума»!

– А как называется бульвар, по которому мы идем, и вон тот пруд?

– Чистые пруды!

Черных и белых лебедей мы будем смотреть потом, когда он заберет меня вечером, сейчас на это нет времени, опаздывать в садик нельзя. Вот мы уже входим в арку направо от прудов и по дворам дойдем до ведомственного детского сада ГОСПЛАНа, где работает мой деда – папин папа.

* * *

С мамой можно не беспокоиться – при выходе с «Кировской» она ничего не спросит, про бульвар и Чистые пруды тоже, мысли ее заняты. Забирает она меня редко, в ее редакции поздно заканчивают работу. На пути в садик и из садика мы не то чтобы спешим, но не отвлекаемся, мама экономит время.

Впрочем, она предпочитает ездить на троллейбусе – он идет прямо до Чистых прудов, в отличие от метро, где нужно делать пересадку. Однажды при посадке в троллейбус маме зажало ногу дверями, троллейбус тронулся и протащил ее метров десять по асфальту, пока я истошно вопила внутри троллейбуса, кричали пассажиры, и шофер наконец не остановился. Мама с месяц лечилась дома с черной отекшей ногой, был суд, я с год категорически отказывалась заходить в троллейбус.

* * *

Папе не надоедает смотреть со мной на белых и черных лебедей на Чистых прудах. Наша прогулка всегда увлекательна, мы обращаем внимание на многое вокруг нас. Иногда вместо метро мы идем домой пешком.

– Что это за улица? – спрашивает папа.

– Сретенка! – отвечаю я. И папа рассказывает, почему ее так назвали, и про церкви в начале и конце улицы.

– Колхозная площадь! – сообщаю я раньше, чем папа спросит. И мы переходим площадь по нескольким переходам на правую сторону проспекта Мира, где на фонарном столбе натянут вертикальный транспарант с колосом, у которого верхние три зерна заканчиваются прямыми палочками. Здесь папа наверняка скажет:

– Устала?

– Нет, – отвечу я.

– Ну, все равно давай подъедем на троллейбусе.

* * *

Однажды рассматривать лебедей папа пригласил меня в маленький плавучий ресторанчик на берегу Чистых прудов. Нас провели за свободный столик у перилец над водой.

– Смотри, под нами вода, – сказал папа, – не бойся, пол крепкий.

Под досками пола на черной воде плавали желтые листья.

За соседними столиками сидели немногочисленные посетители. Папа не успел сделать заказ, как по ресторанчику, грузно сотрясая деревянный пол, прошагал мужчина в темном плаще и шляпе, как у деды, прошел мимо нас, взялся за деревянные перильца, перемахнул их и плашмя бросился в воду. Мужчина покачивался на воде ничком, раскинув руки. Шляпа слетела с него и плавала рядом с его грузным телом. Он не тонул.

Посетители закричали. В ресторанчике возникло движение, вызвали милицию, попытались вытащить мужчину из воды, но он отмахивался и не давался, работник ресторана длинным багром выудил шляпу гражданина.

– Пьяный, – сказал папа. – Не бойся, он не утонет.

* * *

На выходе из метро «Ботанический сад» стояли две уличные тележки, где продавали воздушные шары и мороженое.

– Купим мороженое? – спрашивал папа.

– И шарик, – добавляла я. – Можно?

От метро до дома мы шли с красным воздушным шариком, доедая на подходе к дому мороженое.

Там же на выходе из метро «Ботанический сад» был встроенный в стену метро маленький магазинчик «Соки-воды». Иногда вместо мороженого и шариков мы заходили туда выпить сока – папа брал себе томатный, а мне – фруктовый на выбор. Алюминиевой чайной ложечкой он доставал соль из граненого стакана и размешивал в своем томатном соке.

– На, попробуй.

Мне не нравилось.

– Ну, пей свой яблочный.

* * *

– Стакан красного вина, – однажды попросил папа. В «Соках-водах» продавали и вино на разлив.

– Папа, тебе нельзя, – насторожилась я.

– От одного стакана ничего не будет, – успокоил папа.

– Ничего не будет? – я должна была убедиться.

– Нет, не бойся, Капелька.

Домой папа пришел в том состоянии, которое ни у кого дома не вызывало сомнений, но первой его встретила мама, и стало ясно, что «не будет» не получилось.

– Мамочка, папа сказал, что от одного стакана ничего не будет!

– И еще обманываешь ребенка! – мамин голос вмещал отчаяние и безысходность, боль и страдание, воспитанность и решимость и еще многое из того, что уже было в нашей семейной жизни и что я уже знала, и что еще будет, чего я еще не знала.

II

– Аккуратно, держись за поручни, – говорю я сыну.

Мы едем с его пятидневки домой – со станции метро «Аэропорт» на «Сокол» в битком набитом метро в час пик. Из ведомственного детского садика Союза Писателей, куда устроил его, на правах члена Союза, мой отчим, воспитавший меня с пяти лет как родную и обожающий без памяти моего сына.

Иногда, чтобы дать сойти часу пик, мы идем в пельменную на другой стороне Ленинградского проспекта. Мой сын любит пельмени, я тоже, еще с тех пор, как с папой-отчимом мы ходили обедать в кафе «Молочное» на улице Горького во время маминых командировок. Мы жили тогда в Дегтярном переулке под гостиницей «Минск» у метро «Маяковская» в коммунальной квартире на шесть интеллигентных семей.

Сидя в пельменной стекляшке у окна, сын смотрит на проезжающие машины и говорит:

– Вот эту машину хочу… Вот эту машину хочу… Вот эту машину хочу…

– А-а, – отвечаю я. – А-а… А-а…