* * *

Переезд на «Сокол» организовала мама. Из Тушино, где в свое время от редакции она получила отдельную квартиру и где метро планировали с момента нашего новоселья, но построили через долгих семь лет – уже после нашего переезда на «Сокол» в коммунальную с одной соседкой. Дорога в мамину редакцию сократилась вдвое, и это стоило отдельной квартиры в новостройках без метро. Кроме того, в ту пору я поступила в МГУ… мама воистину спасла мой быт.

* * *

Наш «сталинский» дом стоял вплотную к станции «Сокол» на стороне Всехсвятской церкви.

Утром, полусонная, в любую погоду, я вливалась в двери метро с потоком пассажиров, и они несли меня на перрон, утрамбовывали внутрь электрички, выносили из электрички, по бесконечному переходу с «Площади Свердлова» я двигалась в потоке мелкими шажками, зажатая со всех сторон, медленно, но верно, в нужную сторону… потом глоток свободного пространства на выходе из перехода перед посадкой на «Проспекте Маркса», и снова тебя несет толпа, но красная ветка чуть свободнее, после «Парка Культуры» в вагоне становится относительно просторно, тем не менее на станции «Университет» тебя снова подхватывает на выход мощная бегущая толпа.

Выбравшись наконец из потока пассажиров на холодную улицу, я просыпалась и остаток пути до стекляшки гуманитарных факультетов совершала сознательно, торопливо, на исходе сил, приземляясь в аудитории в полном изнеможении от дороги.

* * *

Если путь в университет проходит в полусне утреннего часа пик и по воле толпы, то путь из университета домой, после трех, вполне позволяет самой распорядиться собственной волей. Я давно проснулась, освободилась от занятий, и мое любопытство теперь в состоянии наблюдать окружающую жизнь и участвовать в ней.

Это время прогулок. Например, я могу выйти на «Кропоткинской» и зайти в Пушкинский музей – в свой любимый зал импрессионистов. Они меня гармонизируют. Во всяком случае, до завтрашних занятий – точно.

Но нет, сегодня лучше не рисковать с вечерним часом пик, на сегодня меня уже достаточно помяли и у меня есть дела дома.

Я спускаюсь по лестнице перехода на «Площадь Свердлова», когда замечаю напротив лестницы сидящего на лавке молодого индуса в клетчатом шарфе, который смотрит на меня. Определенно на меня. Он поднимается мне навстречу, и я отдаю должное его глазомеру – он чуть-чуть, но выше. Так что мой рост, категории Эллочки-людоедки, ему льстит.

Я не авантюрист. Я просто расположена помочь. Кроме того, мне еще неизвестны нравы третьего мира.

Малорослый индус оказался студентом Патриса Лумумбы и желал иметь близкую подругу. Когда это прояснилось, мы уже прогуляли пол-Москвы.

Мне не жалко потерянного времени, и расстаюсь я дружелюбно.

* * *

Я выхожу из метро на «Соколе» и направляюсь домой, когда неожиданно меня останавливает мужской крик:

– Подождите, девушка, простите!

Молодой парень бежит за мной из метро, расталкивая людей.

Выражение лица у него умоляющее, удивленное и такое, будто он меня знает очень давно. Но я его вижу впервые. Определенно впервые.

– Девушка, можно с вами познакомиться! Пожалуйста!

Он тщательно выбрит, но щеки и шея отливают черноватой синевой на очень белой коже. Черные волосы. Плотный. Ярко выраженная восточная кровь. Очень воспитанный. Но что-то его выбило из колеи, и он умолял меня с ним познакомиться.

Это был тип человека, который ни при каких обстоятельствах не мог мне понравиться. Я даже не совсем остановилась и машинально ответила, отрицательно покачивая головой:

– Простите…

– Подождите!

– Нет, простите…

Я уже уходила, а он не решался уйти, то шел к метро, то возвращался, то топтался на месте, глядя мне вслед, и на лице его боролись удивление, решительность и растерянность.

Я помню его до сих пор. Наверняка он имел очень веские основания бежать за мной вслед. Но я была еще очень невежественна.

* * *

Этот маршрут в метро надолго стал моей повседневностью. После занятий я возвращалась домой до часа пик, но сесть мне так и не приходилось – в относительно просторных вагонах все места были заняты, и многие стояли.

Именно на этом пути домой после трех, ближе к четырем вечера лица пассажиров, мужские и женские, всегда усталые, даже измученные, представляли собой фантасмагорическую серию портретов Гойи и Босха. Это было поколение сорока-, пятидесятилетних в самом начале 70-х прошлого века. Я рисовала их уже дома, это было мое задание на развитие памяти – я занималась у художника в мастерских на Масловке.

«Не мое ли самочувствие заставляет видеть меня эту фантасмагорию?» – задавалась я вопросом и проверяла свое видение пассажиров в метро день за днем, месяц за месяцем, год за годом, эпоху за эпохой, уезжая на несколько лет за границу и возвращаясь, снова уезжая и снова возвращаясь, вплоть до сегодняшнего дня.

В то время на платформах работали женщины-дежурные в темно-синей форме – юбке, кителе и красной шапочке. В руках дежурная держала за ручку сигнальный диск, белый с одной стороны и красный с другой. Она стояла возле кабины дежурной на платформе у головного вагона поезда, следила за посадкой и отправляла поезда, поднимая руку с диском. Помню, как на моих глазах к краю пустынной платформы, близко к первому вагону, размашисто подошел мужчина и, неожиданно присев, тяжело спрыгнул вниз и лег плашмя на рельсы, раскинув руки. В памяти всплыл пьяный гражданин на Чистых прудах моего детства – ничком, точно так же раскинув руки, на черной воде среди желтых листьев.

Женщина среагировала сразу, из дежурной кабины выбежал мужчина в форме, затем второй. Вдвоем они спрыгнули на рельсы и вытащили гражданина, который подгибал ноги и отказывался идти. Женщина тем временем, видимо, сообщалась с приближающимся поездом, который подошел уже после того, как рельсы снова были свободны. Все это произошло молниеносно.

Примерно в те же годы моя тетя, работавшая кассиром-инкассатором в БТИ, в один из самых болезненных моментов своей судьбы, в день, когда ее не сопровождал помощник, по пути в бюро забылась в своих переживаниях и оставила в метро сумку с зарплатой сотрудников. Опомнилась, когда двери поезда уже захлопнулись. От ужаса перестав соображать, она приехала на работу в слезах и под увещевания подружек по отделу, напуганных ее рыданиями, все рассказала.

Подружки-сотрудницы, не сообщая ничего раньше времени руководству, командировали одну из них на поиски; та взяла мою опухшую от слез тетю за руку и повезла ее на «Комсомольскую» кольцевую, где находился самый большой стол находок пропавших в метро вещей. Там их встретила малоприветливая дежурная, которая, выслушав объяснение, угрюмо, но добросовестно, достала из ящика сумку:

– Эта, что ли?

Можно себе представить воскрешение к жизни моей тети и счастье обеих подруг, когда они удостоверились, что зарплата сотрудников лежала в сумке целиком нетронутой.

В тот памятный день тетя выплакала не только страх за потерю чужих денег, но и душевную драму, виновницу произошедшего.

Да, лица в метро менялись вместе с эпохами и поколениями. Те лица моих студенческих лет, на моем пути из университета домой, с годами исчезли. Сегодня в метро лица новых поколений – здоровее, светлее, миловиднее.

III

Мы живем на Можайском шоссе возле магазина «Молодежный», в ведомственном доме от Министерства Внутренних Дел, в котором Союзу Писателей выделили несколько квартир для своих очередников, и папа наконец получил трехкомнатную квартиру. К тому времени мой сын уже ходил в школу.

Метро возле нас долго не было, но по правительственной трассе многочисленный наземный транспорт быстро довозил вас до «Киевской». А «Киевская» – это уже Арбат через мост, самый центр.

Именно от «Киевской» в августе 91-го мама пешком дошла до Белого дома и провела внутри, на правах специального корреспондента, два дня из тех судьбоносных для страны дней.

А папа, придя в свой издательский кабинет в Доме Ростовых, нашел голые стены – за ночь вынесли весь редакционный архив до последнего листа.

Появилось метро на Можайке, только когда страна стала выходить из эпохи развала – станция «Славянский бульвар». Зимой сквер, в котором стоит низкий купол этой станции, становится удивительно красивым – в снегу яблони и вязь перилец. Я люблю эту линию: «Парк Победы» – «Киевская». Торговый центр «Европейский». Арбат.

Тем не менее, иной раз быстрей доехать до «Киевской», а там уже нырнуть в метро.

* * *

Я преподаю на «Курской», выхожу из метро в подземный переход со стороны вокзала и направляюсь к Садовому кольцу. Еще светло. Слева от перехода – вентиляционные решетки метро, из которых идет теплый воздух, часть решеток расположены непосредственно на земле. Прямо на них лежат бездомные; я прохожу мимо, насчитываю три, пять человек, десять, двенадцать – целое лежбище бездомных на оттаявшей земле среди грязного снега.

Возвращаюсь после уроков в темноте позднего вечера – бездомные все так же лежат на земле, некоторые переговариваются между собой, кто-то читает с фонариком… атмосфера общежития, если забыть о реальности.

Спускаюсь в метро. Мне до «Славянского бульвара» – вечером я предпочитаю выходить из метро как можно ближе к дому.

В вагон заезжает коляска с инвалидом Афгана или Чечни, или с жуликом под ветерана. Накал трагедии увечных ветеранов, матерей смертельно больных детей, беременных с протянутой рукой, бездомных и безработных уже не тот, что годы назад, но не иссяк. К ручке коляски привязан целлофановый пакет для подаяний. Хорошо, что на следующей станции он выезжает из двери посередине вагона, потому что в следующем пролете вагона на полу спит на боку мохнатый уличный волкодав, занимая весь проход между сиденьями, занятыми пассажирами. Спит безмятежно, как это бывает у животных, безбоязненно, что на него наступят. Час пик уже схлынул, но народу достаточно, и, тем не менее, все аккуратно переступают спящую собаку, никто ее не будит и не прогоняет.

* * *

Эпоха девяностых и нулевых оставила свой след, который в метро проявляется особенно ярко, вплоть до сегодняшнего дня. В переходах метро просят милостыню древние старушки со слезящимися глазами. В торце вагона мёртвым сном спят безликие бомжи в намотанной одежде, обняв мешки… Я соглашаюсь видеть такое за пределами страны, но не у себя дома.

В переходах метро играют музыканты. Скрипка, флейта, контрабас – то, что можно принести с собой; соло, трио, квартет. Играют, как правило, профессионально. Народ у нас образованный, студентов творческих вузов много, и отношение к жизни с советских времен изменилось. Меня воспитывали на музыкальной классике разных жанров, и я ценю талантливое исполнение. Но меня отталкивают уличные представления, если только они не организованы, – меня коробит нужда.

Я услышала его скрипку издали, но звучала она так, что я сошла со своего маршрута и пошла на ее звуки. Идти пришлось довольно далеко по переходу, совсем в другую сторону от моего пути, но звуки, чем ближе, тем больше завораживали – тот, кто играл, завораживал собой, рассказывал так, что не прийти к его музыке было невозможно. Никто не стоял рядом с ним и не слушал, но у меня не было лишних денег, поэтому я остановилась вдали, чтобы не привлекать его внимания. Это был молодой, но взрослый музыкант, и чем дольше я слушала его, тем яснее понимала, что это зрелый мастер, редкий феномен, а в таком случае что он делает здесь?.. Музыка продолжалась, и я села на выступ стены, у которой пряталась, – готовая остаться с его музыкой навсегда, потому что, пока она звучала, оставить ее было невозможно.

Я просидела так довольно долго. Пьеса закончилась. Музыкант изменил положение рук, скрипки, тела, посмотрел на меня издали и едва заметно поклонился.

* * *

Путь моего сына до работы проходит от метро «Славянский бульвар» через «Парк Победы» и дальше.

Утром он уезжает на работу, я – за компьютер. Через полчаса на экране возникают сообщения о взрыве в метро между «Славянским бульваром» и «Парком Победы».

Быстро просчитываю время, пытаясь установить, где может быть сын.

В это время он звонит сам:

– Мам, я в порядке, меня там не было.