Хотя что удивляться? Папу по жизни все дети любили. И взрослые, кстати, тоже. Вот тогда в пиццерии… Он пошел и тут же обо всем договорился. Вообще без всяких проблем. За кувшин просто заплатил, а за Ерёмин укус не стал, потому что у официанта, как выяснилось, своих двое и он все понимает. Хороший оказался. Да там вся пиццерия такая была. Как мама говорит, душевная. Жаль, что она тоже сгорела.

Воспоминания эти. Я лежал и представлял ту дорогу, по которой мы возвращались домой. Прямо видел, как мы идем по ней впятером – такие счастливые. Вот я – размахиваю руками и что-то рассказываю. По-моему, про нашу химичку – как она визжала, когда мы на уроке покрасили ей парик реактивом.

Папа смеется. Он идет, слегка покачиваясь, потому что несет близнецов, а мама – наоборот, слишком уж ровно. Ну, осанка же для нее – главное правило жизни. А папа всем этим страшно любуется и говорит, что у нашей мамы королевская походка. А в руках у нее цветы, которые он подарил ей в честь меня. Папа делает это каждый год, с самого первого моего рождения. Делал. Двенадцать лет подряд. А на тринадцатый год уже не успел.

Я проглотил набежавшую слюну и почувствовал, что она не идет. Собирается и стоит – уже полный рот набрался, но дальше никак, вообще не двигается. Я сразу понял, что это из-за того кома.

Он всегда незаметно растет. Никак не чувствуется. Я просто в какой-то момент вдыхаю и выдыхаю, а в следующий раз уже всё – не могу. Горло пережато. И этот проклятый, ненавистный звук внутри: «Зы-ы-ы, зы-ы-ы». У меня от него все ребра синие.

Я уже сто раз в зеркало смотрелся, думал, может, увижу, где он там застрял. Так попрошу мазь какую дать. Ну или как-то вытащить. Невозможно все время терпеть, как эти синяки ноют.

И в глубине души ведь понимаю – их уже ничем, ничем не залечишь. Только если дышать – ровно так, чтобы выдохнуть панику. Тогда помогает. И ком этот – он тоже по чуть-чуть проглатывается. А потом – бамц – и нет его. Разве что живот немного болит.

Вот и сейчас то же самое. Не успел я как следует запаниковать, а все вдруг прекратилось. Но не само собой, конечно! А потому, что я случайно переключился с тех папиных цветов на другое.

Я решил, что сам их маме подарю! Понимаю, звучит как бред. Я себе так и сказал – ты что, совсем уже?

Но я не сошел с ума, нет. Это точно! Просто в какой-то момент почувствовал, что ком отступает. Как будто мои мысли его куда-то вниз толкали. Понятно, что я об этом вроде как в шутку подумал. Ну, про маму и цветы. А оно вдруг помогло! И я как-то сразу сообразил, что нужно думать и дальше. Просто держаться мыслями за эту идею. Повторять про себя: «Цветы, маме, подарю». Одно и то же и по многу раз.

А еще лучше так и сделать! Не просто сделать, чтобы сделать. А чтобы нормально задышать.

Вот так, в одну секунду я до всего этого додумался. Взял и вскочил. Не на ноги, естественно, а так – сел просто. Потянулся за костылями и тут же вспомнил, что мама их вчера на подгонку отдала, а то все время кренит направо. И коляски нет. Ее Тихоня забрал – покатил на процедуры.

С коляской этой тоже – беда. Она же у нас, как у мушкетеров, одна на всех.

А надо, чтобы у каждого своя была! Чтобы сел и поехал, если что. Мало ли куда человеку надо? Вот мне, например, за цветами. Маме. Подарить.

Фух!

Но кого что волнует? У них вон и за протезами очередь, как в тот рай. Хотя по смыслу, конечно, больше ад подходит. Такого никому не пожелаешь.

А очередь эта и правда – адская. Мама говорит, что приличный протез вообще нереально достать. Ну, по крайней мере бесплатно. А не бесплатно еще нереальнее. Потому что там такая цена! Надо как минимум что-то продать, чтобы его получить. Скорее всего, что-то из органов.

До меня только сейчас и дошло, что мама тогда про протез говорила. Мол, скажи спасибо, люди старались. Это, получается, Оксана, что ли, за него заплатила? Ну конечно, она, а кто еще? Сами бы мы не смогли.

Если только мама не додумалась что-нибудь продать. Хоть бы только сережки, а не что-то из…

Хотя нет, бред, конечно. Я бы такое сразу заметил!

Но эта мысль, что мама смогла бы ради меня пожертвовать какими-то своими частями, – она меня никак не отпускала. Я уже даже про цветы забыл. Переключился на почки.

Дошло до того, что в итоге подумал – может, и правда надеть эту ногу? Порадовать маму, раз ей важно.

Мне вдруг даже самому стало интересно – как далеко я смогу дойти. Вот, к примеру, в цветочный. Смогу?

И тут же понял, что нет. Конечно, нет. У меня же нет денег! И сразу подумал – И ЧТО? Может, это кого-то и остановит, но точно не меня. Меня это еще больше подстегнуло! Я подумал, сейчас приду такой с этим своим протезом, так мне еще и гвоздики какие бесплатно дадут. За службу отечеству! Ну а что, я ведь свою ногу не просто так потерял. А на войне!

В общем, я уже в эту идею с цветами, как кот в колбасу, вцепился – так, что не вырвать.

Ну и взял ногу. А она легкая такая… Намного легче моей левой. Понятно, ее же в Германии делали. А мою родную… Ой, да кто в те времена о качестве думал?!

В общем, я подумал немного, повертел ее, а потом давай прикладывать. И так и эдак. Я же считал, там все просто. Вот тогда, например, когда мы с Богданом Тамировичем первый раз ее тестировали, все легко получилось. Я даже не смотрел особо, как он ее ко мне прилаживает. Встал и пошел с медбратом – гулять в брусьях. Через шаг там как болванчик кулялся.

А Богдан Тамирович потом маме еще кучу всего наговорил – про протяжку какую-то, и что гильза в протезе должна быть обязательно вакуумная. Типа присоски. Ну, потому что я вроде как подросток и должен жить полной жизнью, не чувствуя никаких неудобств.

Ха-ха. Будто я могу что-то чувствовать. Чем? Воздухом?

Но протез этот и правда – какой-то навороченный оказался. Не будь он моим, я бы даже рассмотрел его повнимательнее. А так только кожу натер, пока пытался натянуть.

А эти, главное, сели вдвоем и смотрят. И еще советы раздают, как правильно.

Михеич сразу сказал:

– Ты куда без протяжки пихаешь? Совсем дурак?

Ну, Михеич у нас, конечно, продвинутый. Ему на правую вон уже коррекцию делают. Так что он по-любому знает, что и как.

Но я все равно не стал его слушать. Из гордости – это во-первых. А во-вторых, рука – это вообще не нога. Ни разу! Там же функционал разный.

А Димыч смотрел-смотрел, как я на себя это добро натягиваю, и такой:

– Ты хоть той стороной прикладываешь, а, друг Бамблби? – И как заржет. А Михеич следом: «Гы-гы-гы».

Я даже немного обиделся. А то непонятно! Там вообще-то снизу стопа! И еще посмотрел так – мол, нашлись умные. А они еще громче: «Ха-ха-ха!»

Тут я уже разозлился. Думаю – да провались ты! Ну, про ногу эту. Зашвырнул ее куда-то, встал и пошел.

То есть как пошел. Ступил и сразу носом в пол. Понятно, какое у меня теперь равновесие.

Главное, лежу и ржу сам с себя. Обидно, конечно. Но что еще делать, кроме как веселиться? Не реветь же. Если бы это только помогало!

И тут Богдан Тамирович вбегает. А я лежу. А он как закричит:

– Вы что, совсем с ума посходили?

А я так, посмеиваясь в пол, отвечаю:

– Все нормально. Я просто за цветами шел.

А он склонился и уже по-доброму:

– Ну и как, далеко ушел?

А мне вдруг резко стало не до смеха. Просто – раз – и как будто шторы на глаза натянули, такой беспросвет.

Я даже пол этот уже не видел. И Богдана Тамировича – тоже. Хоть он и прижал меня к себе, чуть ли не нос к носу, пока поднимал. А потом еще так взял, встряхнул аккуратненько и сказал в упор:

– Держись, парень. Дальше будет легче.

По-хорошему сказал, прямо чувствовалось, что искренне. Но я все равно отвел глаза в сторону и ответил, ровно так:

– Держусь.

Потому что я понимал все. С самого начала понимал и знал, совершенно точно, что никакого «дальше» больше не будет. Только не для меня.

* * *

Тяжелее всего с утра, ну и вечером еще – когда к нам домашние приходят. Поначалу было ничего, даже терпимо – пока все не перезнакомились. Лежишь себе, никто тебя не трогает. И вопросов дурацких не задает типа «как твои дела?», «как самочувствие?» и самый коронный «мне кажется или ты сегодня какой-то грустный?».

Но это уже потом началось – типично родительское. А вначале, говорю же, все просто молчали. И мы, и они. Мы даже между собой особо не общались! Так, поморгаем друг другу для приличия и дальше лежим – потолок глазами подпираем. А эти так вообще – вели себя странно. Прибегут, пакетами пошуршат и обратно выбегают. Как сговорившись, ну. Боялись они нас, что ли?

Лёхина бабушка – та до сих пор боится. Зайдет и давай с порога креститься. Еще и молитвы какие-то нашептывает. Я не то чтобы вслушиваюсь, но ее это «Мати Божа» по сто раз в минуту сложно не заметить. И то, как она в одну точку смотрит. Реально, как сумасшедшая. Вот так сядет к Лёхе на кровать и давай из стороны в сторону качаться. И все бормочет: «Мати Божа, спаси i збережи. Спаси i збережи».

А Лёхина тетка – она тоже часто приходит – сразу злиться начинает. Говорит:

– Вы свои молебны в церковь идите читать. Там от них хоть какой-то прок будет.

Потом подумает-подумает и снова – уже с претензией:

– Где вы раньше-то были – молящиеся? Пока это скотовьё наших детей истребляло? А теперь уже что? Что махать-то? После драки кулаками не машут!

А бабушка тоже – та еще. Вообще никак не реагирует. Я сначала думал, что она глухая. А потом понял – нет. Она это специально, чтобы тетку позлить! У них вообще какие-то странные отношения. Как будто и не семейные.

А Лёха говорит, это потому, что тетка у них – перекати-поле. Ну, такая… сегодня здесь живет, завтра там. Плюс без семьи – пока еще молодая. А вот бабка – коренная. Где родилась, там и умру, называется. Она вон и в Бога до сих пор верит. И в советскую власть. А тетка – только в рок-н-ролл и анархию.

Я не знаю, может, Лёха шутит просто. Но мне в принципе и так и так – до лампочки.

А еще был случай… Чуть до драки у нас не дошло! Это когда к Тихоне папа первый раз приехал. Он у них в командировке был, когда все случилось. Пока назад долетел… Свет-то не близкий – из Оренбурга пилить! В общем, добрался кое-как на перекладных, а тут такое. Тишкина мама ему, оказывается, не все новости сообщила. Про операцию на ноге сказала, а про то, что ее пришить не смогли, – нет. Ну понятно, человек без подготовки – где стоял, там и сел. Лицо руками закрыл – и в рев. Натурально как маленький.

А тут как раз к Димычу пришли. И тоже папа. Он старый такой. Я сначала думал, что дед, а оказалось, что просто бывший военный. Ну и, в общем, картина. Димыча папа говорит, мол, слезами горю не поможешь. И руку Тишкиному протягивает. Дескать, вставай, брат. А тот как подпрыгнет. И на чистом ругательном, который еще и украинский, – мол, какой ты мне брат, если на чужом языке говоришь? Ты мне даже не друг, а кто-то там… ну вообще! Типа продажный. Я и сам удивился тому, что ничего не понял. Вроде и язык знаю хорошо, но там у него, видно, совсем старая школа какая-то.

А Димыча папа, как я понял по интонациям, той же школы выпускник. Как бросится на него. Мол, это я продажный? Это ты – фашист проклятый, своих же детей под пули подставил и на кусок чего-то там променял. Но вроде как приличного. Может, хлеба? Я просто опять ничего не понял, потому что сразу оглох. У меня же теперь любой внешний шум сразу своим – внутренним – перекрывается. Поэтому я, считай, по губам – что мог – прочитал.

Но про хлеб там точно было. Потому что Димыча мама, которая вместе с папой пришла, сначала к ним бросилась – разнимать, а потом плюнула. Руки опустила и так – с презрением:

– Что вы как два пiвня – гребенями меряетесь? Свой – не свой. Хоть бы дедов своих уважили. За хлеб, у фашистов отвоеванный, спасибо сказали. А не делили теперь – мое-твое.

– И правда, мужики! – подхватила Лёхина тетка. – Одну землю топчете. Что вам тут делить, ну? Стыдно!

– Господи, прости, – пропела Михеича бабка. – Господи, помилуй.

И все посмотрели на нее, как на врага народа.