Все – это в смысле взрослые. У них же вечно так: главное, свои разборки решить, а потом уже про нас – детей – вспомнить. Вот и война эта… Из-за кого? Из-за них же и началась. Это только говорят, что во всем правительство виновато. А на самом деле всегда и во всем виноваты сами люди. Особенно взрослые!

Нет, сейчас-то, понятно, они запели. Когда уже и плакать поздно! Ах, деточки наши. Ах, родненькие. Только об этом надо было раньше думать. А теперь что? Да ничего! Пусть хоть подерутся. Главное, чтобы нас больше не трогали. Чтобы даже вопросов своих не задавали! Особенно этот: «Почему ты все время молчишь?» Но какое там! Мама меня, чуть что, сразу в сторонку отводит. Вот именно затем – чтобы разговорить. Там у нас в коридоре кушетки свалены – типа место для свиданий с родными. Вот мы и сидим по очереди – каждый со своими, если в палате неудобно.

Но что там неудобного? Мы вот с мамой ничего такого и не обсуждаем. Так, свои житейские мелочи. А чужие – никогда. Хотя она поначалу пыталась! Все про пацанов расспрашивала: кто они, откуда, чем занимаются? А я что – доктор, чтобы все знать? Отвечал, мол, никто, ниоткуда, ничем. Но маму таким не убедишь. Она по новой давай, мол, как это ты не знаешь? Вы что – не общаетесь? Я говорю – общаемся, конечно. Если бы не общались – уже бы с тоски умерли. Сто лет в одной палате лежать!

А она мне:

– Ну вот! Видишь? Значит, и про себя, наверное, рассказываете.

И вот тут я уже не выдержал и сказал – зло:

– А нечего рассказывать. Того, что было, – уже нет. Футбола моего – нет. Прогов, которые Димыч писал, – нет. И Тишкиных кроссовок, в которых он на свою робототехнику бегал, – тоже нет. У него теперь одна нога, мам. Ты не заметила?

Мама сразу потускнела. Виновато так:

– Извини, я не подумала…

А я еще надавил:

– Тех нас больше нет. Так давай о них и вспоминать не будем.

Мама вроде как поняла, но я вижу – все равно иногда забывает. Вот недавно спросила:

– А хочешь, я тебе драников принесу? Для настроения, а? Заодно ребят угостишь.

Я чуть язык от злости не прокусил. Договорились же – не вспоминать! Но мама в некоторых вопросах, как те же уколы, – неотвратима.

* * *

Вообще, не сказать, что я прямо слезы лью. Чаще радуюсь. Вон с тем же Михеичем… Мы по любому поводу смеемся! А Тихоня говорит, что это у нас истерическое.

Ну, может. Он хоть и маленький, но умный. На какой-то крутой олимпиаде несколько раз подряд побеждал. А потом в Киев ездил – медали получать.

Как по мне, так все эти медали – бред собачий. А Тишка их под подушкой хранит. И нам все время показывает, мол, эта – за русский, эта – за математику. Одним словом – ботан.

А вот мама недавно сказала, что Тихон (ха-ха) – самородок. Я даже не уточнял, что это значит. Уже по одному названию было ясно, что ничего хорошего. Но вообще, Тишка и правда – вроде как вундеркинд. Ему же всего десять, а он с восьмиклассниками учится. Скоро, думаю, уже и до института доберется. Он ведь теперь не только вундеркинд, но еще и инвалид в придачу. Так что у него при поступлении по-любому какие-то льготы будут.

Вообще странно, конечно. Говорить про него «инвалид». Я раньше таких ужас как боялся. Увижу какого бродягу без ног и сразу глаза прячу. А если ребенка, так это вообще – кошмар. А сейчас смотрю на Тихоню – и ничего. Вот именно что ничего – даже не моргаю. Ну потому что какой он инвалид? Румяный, смеется вон – так что щербина видна. И стопа эта, которой нет, – она ему, по-моему, вообще никак не мешает.

А я все думаю: откуда в нем это? Такое смирение. От большого ума, что ли? Может, и правда есть вещи, которые способен понять только гений. Вот почему, например, именно в меня попал тот снаряд? Почему убили именно моего папу? За что нам все это?

Я же и учился вроде неплохо. Хотя при чем здесь это? Уже за любую зацепку хватаюсь… А так я в эти байки вообще никогда не верил. Ну, что пятерки в дневнике – залог успешной жизни. Учился и учился. Хорошо, ну и хорошо! Я просто сам по себе такой, без всяких стараний. Ну, конечно, не как Тишка, но и не совсем уж тупарь.

Однако же все равно выходит, что глупый. Наверное, глупый, да, раз не могу ответить на все эти вопросы. Зачем? За что? Почему так? Я все думаю и думаю об этом. И про Тишку тоже. Как ему удается такое? В одиннадцать лет! Вот так жить и радоваться какой-то ерунде, не думая про ногу? Еще и медали под подушкой хранить. Как будто он целую коллекцию заиметь собирается.

Это же, получается, у него и планы какие-то есть? На будущее. Ноги нет, а планы есть. Как будто его жизнь и без нее продолжается.

Тогда почему моя застыла? Я вот этого не пойму… Я жил и жил, о таких вещах вообще никогда не думал. А тут раз – и меня как будто в морозилку засунули. И закрыли там не пойми на какой срок.

Я вроде и хочу выбраться, но не могу. Я не знаю как. Я ведь даже ходить не умею!

Ногу эту… Просто видеть ее не могу. Вначале еще хоть как-то переносил, пока не понимал, что да как. И пока бинты были. А теперь вот с протезом этим… В общем, я его почти не глядя надеваю.

Нога! Не протез, а нога. Богдан Тамирович меня каждый раз поправляет. Говорит, что, пока я не поверю в ее существование, толку не будет. А как я должен в нее поверить? Там же металл сплошной. Ни кожи, ни мышц. Ничего живого.

Я, конечно, делаю, что доктор говорит. И массаж, и ток, и общую физкультуру. Надо расхаживаться, самому ноге помогать.

Но я не хочу ей помогать. Зачем это вообще? Я ее ненавижу!

Маме уже сто раз говорил – мне лучше, чтобы без всего. На костылях там или просто в коляске. А с этой ногой… Она же не моя! Так, подделка.

А самое ужасное, что свою я уже тоже не чувствую. Вот как только этот протез надеваю, сразу все ощущения пропадают. Ни дрожания, ни жжения. А шрам мой – он больше вообще не чешется. Я только недавно и понял наконец, что его уже нет. А так чесал все время. Просто закрывал глаза и представлял себе ногу и то, как чешу ее. Кстати, помогало.

Мама говорит, что все пройдет. Что плохое когда-нибудь забудется. Ну да, как же! Легко говорить, когда у тебя две ноги и ты можешь спокойно ходить гулять или там в туалет. Сам, а не с медсестрой, как какое-то позорище.

Но иногда что-то такое у меня проскальзывает. Я не знаю, как объяснить. Вроде сомнения. Или надежды?

Но нет! Это точно сомнения. Просто мама когда-то и про близнецов так говорила. Когда те были маленькие и орали сутками из-за каких-то коликов. Ох они и давали нам жизни! Особенно Сёма. Я уже натурально из дома сбегал, в магазин там или еще куда. Даже ковры выносил выбивать – сам, без всякого принуждения. Лишь бы только ЭТО не слышать. А мама, естественно, видела все мои ухищрения, но ни разу даже словечка плохого не сказала. Ни единого упрека! Еще наоборот, успокаивала, мол, потерпи, сынок, скоро все пройдет.

И ведь прошло же! Близнецы, конечно, и сейчас скандалят – только в путь, но того ужаса, какой был – его уже давным-давно нет.

Вот я и думаю. Может, у таких, как я, и правда все по новой начинается? Просто взял человек и как бы заново родился. Хоп – и снова в роддом. Ну, в больницу эту. Пеленки там, распашонки всякие. Потом, когда уже можно будет садиться, – коляска. А там и до ходунков недалеко. Я же помню, как это у близнецов было. Поэтапно. А теперь вот и у меня, получается, то же. Прямо как у новорожденного!

Нормальный такой сосунок, да? У мужика уже борода, считай, на носу, а он за ходунками ползает. Ужас же, нет?

Хотя, может, и нет. Потому что когда начинаешь жить заново, можно ведь учесть все свои предыдущие промахи и больше не повторяться. Я вот думаю, с чего начать. Больше никогда не есть стекло, как я в три года додумался и шрам заработал – на полгубы. Или до конца жизни не выходить на улицу, чтобы еще какая-нибудь бомба по башке не хлопнула. Или выходить, но не забывать говорить перед этим маме «я тебя люблю» и «спасибо за все». Раз уж папе я не успел сказать ничего такого.

Бред, конечно. Разве жизни можно научиться повторно? Если бы еще не помнить ничего, тогда, может, и да. А так… Когда знаешь, и помнишь, и видишь перед собой не новый день, а вчерашние ужасы. Какая уж тут жизнь?

Но опять же. Кто-то ведь может! Тогда почему не я?

Вот Михеич… Я просто смотрю, как он со своими руками освоился. А вначале тоже ныл. Да что там ныл. Орал! По ночам – так вообще жутко. Требовал отрезать ему руки. Жаловался, что у него пальцы сводит.

Однажды мы целую неделю, считай, не спали – дежурили по очереди, чтобы, чуть что, медсестер позвать. Потому что у Михеича темперамент! Если сразу обколоть, он еще ничего, кое-как успокаивается. А если упустить момент, то всё – тушите свет. Крик будет стоять на всю больницу, про пальцы эти шевелящиеся. Они мне потом на каждом углу мерещатся.

До сих пор с ним, кстати, такое бывает. Реже, но бывает. Я уже даже немного привык.

А к самому Михеичу – так вообще. Мы с ним уже как родные. Не представляю, что будет, когда нас по домам развезут.

Хотя по каким домам? Ну, Тишка – он да, к себе поедет. У них же и правда дом – свой, а к нему еще и хозяйство. Куры или утки, я забыл. Но их же по-любому не бросишь, пусть и война. Ну, будут как-нибудь жить. Как и все – жить и молиться, чтобы в окно снаряд не влетел.

А Димыч вроде в Чернигов собирается, к бабушке. Родители его уже, считай, на чемоданах сидят, ждут, пока этого дурня выпишут.

А я, наверное, к Оксане поеду. Ну а куда еще? Там же мама. И близнецы.

Вот, думаю, может, Михеича с собой взять. У Оксаны небось домище, как вся эта больница. Комнат сто, не меньше.

Ну а если и меньше, так что? Ей вообще какая разница – один я буду или с Лёхой?! Притом что он мелкий, много места не займет. А мне хорошо – родная душа рядом.

Хотя, если бы не все эти руки-ноги, мы бы с ним, думаю, вряд ли сдружились. Он же хитрый, этот Михеич, как жук! А я такого не люблю. Мне в отношениях нужна полная ясность.

Вот с Катькой у нас в этом плане был идеальный союз. Я ей, например, говорю:

– Вот же дура, ты зачем волосы покрасила? Тебе этот зеленый ну вообще не идет.

А она мне:

– Да? Зато тебе твои усы – очень!

Ну вредная она была – да. Но своя в доску.

Может, я поэтому к Михеичу так привязался? Потому что где-то внутри изначально понимал – такого, как Катька, – близкого – у меня уже все равно никогда не будет. А с ним по крайней мере весело. Может, мне этот наш смех вообще жить помогает!

Глава 4

Раньше я никогда не замечал дождь. Ну как? Видел, конечно, что с неба что-то капает. Но вот чтобы прямо чувствовать, какой он тяжелый, – такого со мной никогда не было.

Зато теперь постоянно. Льет и льет. А у меня от одного только звука – бам-бамц – сразу все леденеет. Как будто эти капли не по стеклу, а по моим внутренностям лупят. Так и хочется свернуться в какой-нибудь узел, чтобы не видеть, и не слышать, и даже не дышать. Просто замереть и залечь куда-то, подальше от всего спрятаться.

А еще недавно был случай. Олеся, ну, медсестра наша, нечаянно тележку с инструментами опрокинула. Громыхнуло так, что я не знаю… Я даже не вникал, что и как. Просто сразу с кровати упал. Голову руками прикрыл.

И не то чтобы я испугался, нет. Я же понимал: раз окна целые, значит, это не то. Просто у меня тело как будто само по себе сработало, а мозг наоборот… Я же говорю, даже испугаться не успел. Просто взял – щелк – и выключился, как лампочка.

И еще такой лежу, главное, на своей волне. Реально, сам спокойный, а пол подо мной прямо качается. Ну ясно, Димыч, даже если один, и то как слон топает. А уж если они все повскакивали!

А если и Олеся с ними! Эта еще и закричала вроде как. Ну там спасите-помогите, наверное. Ушами-то я не слышал. Вообще ни намека, как будто и там эти лампочки кокнулись. Просто я видел ноги – как они вдруг набежали и давай возле моего лица топтаться. А я лежу – ну полено поленом! Даже моргнуть не могу – так меня всего сковало.