И сразу яркий луч света и нарастающий шум известил о приближении железнодорожного состава. Когда же (это был товарняк) поравнялся с их скамьей, загадочный старик, отошедший к краю, не так далеко, что-то прокричал, указав себе под ноги, и упал под поезд. Скрежет аварийного торможения.

Туда, где только что стоял самоубийца, рванул похолодевший от ужаса Борисов. На асфальте перрона обнаруживается тетрадный листок, придавленный наручными часами, там же нательный крестик. Поднял.

Перед глазами, которые болят так, будто долго смотрел на электросварку, скачут буквы, схожие каракули с трудом читаются: «Мне, наконец-то, пора. Пришло время теперь тебе пробовать. Так не нами установлено. Не сожалей ни о чем».

Бумажка быстро смята и засунута в карман. Беглый осмотр оставленных вещей: старенький механизм на потертом кожаном ремешке с улыбающимся Гагариным показывал ровно десять, а календарь циферблата – невозможную здесь цифру – «71», а судя по весу, светлые цепочка и крестик – из алюминия.

Рядом еще валялась невскрытая пачка, и не вспомнишь, таких болгарских сигарет «Родопи», которую подобрала Света.

Эти единственные на станции свидетели драмы, не сговариваясь, прочь бегут в сторону редких огней дачного поселка. Чуть поспевающая за ним, обозначенная Никоновой, все время всхлипывает. За спиной, кроме звуков ночного загорода, ничего не слышно.

С завтрашнего дня начнется их неустроенное существование: с чистого листа и без документов, удостоверяющих личность.

От главного героя:

«Прошлого уже точно не будет ни у кого, а горизонты будущего могут и не увидеться».

Как-то шел я во сне через мост – мост стеклянной надежды,

И сходя обернулся, вижу ворох одежды,

На перилах висит и валяется просто,

Будто кто-то оставил их без тела и роста.

Это были «проблемы», переросшие в «беды»,

Словно признак того, что не ждать нам победы,

Так не сразу и с горечью признаешь пораженье,

Да в глазницах пустых нет следов выраженья,

И великие дали превращаются в слепость,

А мечта в бесконечность сродни веры в нелепость,

Вот атаки не слышно, когда близится тризна,

Все слывет неизбежным – жизнь полна укоризны.

Когда в очередной раз Светка разворачивается к нему лицом, Жека нежно трогает ее за узкое запястье:

– Сердце?

Та резко открывает набрякшие веки, тихо роняет:

– Что-то теснит в груди.

У нее чудесные зубы.

– Может валидол дать?

– Лучше бы выпить поднес.

Он заученно сердит:

– Завела, дура, про политуру.

– Тогда и не буди, – теперь она лежит к нему спиной.

Продолжает что-то ворчать. Евгению кажется, что он любит эту даму. Так про себя он называет ее: здесь, конечно, немалая доля скепсиса, но не по отношению к ней, а больше к себе, точнее к своему сегодняшнему положению.

Незряче смотрит в потолок нынешнего жилища. Слышно, как за железной дверью на ветру скрипит уличный фонарь. Рот полон полынной слюны. Опершись на локоть, сплевывает горечь. Вспоминает… Память нехронологично вырывает куски из его прошлого. Они были цветными и черно-белыми, со своей гаммой запахов и переживаний.

Понятно, что факт рождения Борисова Женьки не стал событием галактического масштаба (так ему когда-то думалось), а стал, напросто, «точкой отплытия» по жизненному маршруту, замеченной разве что самыми близкими. Но «судно» оказалось без весел и руля. Так, немного пафосно, представляется ему теперь собственная никудышность.

Последние три дня бессонницы терзают пережитым. Бог им если и замечается теперь, то без лишнего доверия, чем было раньше.

________________________//______________________________

Позади экзамены. В школе выпускной вечер. Ярко освещенный актовый зал, сдвинутые вместе столы под белыми скатертями. На них пенопластовыми гигантскими шайбами по всей длине разбежались торты «Прага», разноцветными пятнами разместились горки общего любимца – «Оливье», оранжевые вкрапления тарелок с бутербродами из красной икры и копченого лосося.

Из спиртного только шампанское, своего рода альтернатива для семнадцатилетних, когда лимонад уже смешон, а крепленое вино, тем более водка, официально недосягаемы.

Вся эта снедь – результат активного «доставалова» родительским комитетом конца 70-х. Такое понятие, как «дефицит», правило тогда балом в потребительских желаниях среднестатистического жителя СССР.

Жеке на тот момент знаком вкус чернильного портвейна и горьких настоек класса – «Золотая осень». Тяга выпивать не была сколь-нибудь устойчивой. Но если складчина карманных денег друзей-единомышленников позволяла затариться подобными напитками, не лишали себя неудовольствия «замахнуть», как правило в подъездах и дворах, по паре стаканов, морщась и передергиваясь от мерзкого вкуса. Обычное дело, в таком возрасте самоутверждаются и так.

Учился Женя как-то сумбурно. И хотя учеба, в общем-то, давалась ему легко, аттестат пестрел и «тройками» – ведь приоритеты менялись чуть ли не каждый год. Любовь к литературе или, например, интерес к истории запросто могли смениться добровольными хождениями на факультативные занятия по физике и т.д. Но все десять лет самым нелюбимым продолжал оставаться «великий и могучий».

Для себя он объяснял это врожденной неграмотностью и своим первым и последним «колом», который получил во 2-ом классе, когда по детской невнимательности написал слово «борщ» с двумя мягкими знаками. Такой лингвистический конфуз был усугублен еще тем, что днями позже его бабушка обнаружила в мусорном ведре разорванную пополам тетрадь с позорной оценкой, где под ней тремя печатными буквами выведено непечатное слово.

      В результате, сухонькая рука педагога со стажем, держащая ремень, приложилась к филейной части, в целом послушного, внучка.

Оценка же «отлично» стояла только напротив двух учебных дисциплин: обществоведение и математика. Выпускник Борисов рассудил субъективно просто – если математика носит название «царица наук», то обществоведение (в понимании школьника) – аналог философии, что над всеми науками.

Получалось, тут и думать нечего – поступаем на философский факультет – в постановке и достижении целей Жека, по-юношески, категоричен.

________________________//______________________________

Сейчас, лежа на комковатом матраце в грязном подвале, пожилой Борисов понимает, что жизнь, скорее, финиширует, а шансов изменить ее течение в никуда, практически, ноль.

Ясно одно, возвращение в прошлое, как ему помнится, не имеет отправной точки назад и чтобы убедиться в этом он, в скором, поедет туда, где родился и немало прожил. Да, может, все это он воспаленно выдумал, и не было на свете никакого Евгения Петровича Борисова.

Нет, все-таки, надо ехать.

________________________//______________________________

Вечер в самом разгаре. Жека с закадычными друзьями-товарищами. Они – это Боб (он же Володя) и Мастер, которого зовут Андреем.

В украшенном воздушными шарами и плакатами, пестрящими напутственными пожеланиями выпускникам, зале, царит сентиментальный, от слез учительниц и, теперь уже бывших учениц, праздник.

За столами почти никого – кое-кто из оставшихся, после полуночи, педагогов, да несколько следящих за поведением своих чад, бдительных родителей.

Дискотека 70-ых манит своими ритмами на танцпол.

Троица то и дело выбегает на школьный двор, где предусмотрительно припрятаны пять-шесть бутылок «роскошного» «Кюрдамира». У Женьки отчаянное настроение и он стремительно пьянеет, его собутыльники поведенчески не отстают. Такие же лихие стайки ребят и девчонок время от времени рассредоточиваются за забором родной школы.

Теплая и душная июньская ночь не особо скрывает за деревьями и кустами белых рубашек, девичьих нарядов и огоньки сигарет. Выпускникам кажется, такие партизанские «кружилки» вдали от глаз взрослых, делают мальчишек, по-настоящему, солидными, а девчонок – неотразимыми.

Как много хорошего еще впереди.

Где-то здесь целуется его первая любовь и женщина. Зовут ее Ира. Всем своим видом Евгений показывает – у него все отлично и замечательно, поэтому нарочито громко, к месту и не к месту смеется. А на душе черно, и жалость к себе сухим покашливанием подкатывает к горлу.

Четвертая бутылка – «граната» идет по кругу. Мир начинает становиться весьма расплывчатым, а голоса – удаляющимися.

Конечно, и Боб, и Мастер в курсе и понимают друга:

– Жень, да наплюй ты. Дура она набитая. Тебе ли в лесу леса не найти (это Мастер)? Давай еще пару глотков (Боб).

Хорошие они пацаны,– подумалось. Жеку покачивает серьезно, почти штормит.

Пошел мелкий дождь, и все кинулись вовнутрь здания. Пустая бутылка снарядом забрасывается Бобом. Кто-то рядом неумело матернулся. Неформальная часть закончена.

По лестнице, ведущей к столам, шли красивые Ирины ноги, чуть прикрытые до колен чем-то шикарным розовым, в фирменных босоножках. Держа под локоть, ее несколько неуверенную походку сопровождал широкоплечий одноклассник Гоша.

Борисов опускает глаза и сжимает кулаки, его тошнит.

От главного героя:

«Ожидание счастья – самое, что ни на есть оное».

Если Земля, все же, падает на Небо.

Лето, без времени осени, станет зимой,

И всадник с коня никогда не спешится,

А жаркий огонь вдруг станет водой.

Тогда время уже «раком» упрямится,

И никак не спешит за тобой,

Наше прошлое пред глазами кривляется,

Не в радостном марше идя по косой.

Да, на верстах судьбы не чеканится шаг,

Хоть я многих успел рассмотреть, а кого-то совсем не узнать,

Мне пришлось позабыть, где привиделся враг,

И себе не однажды солгать…

Пришла она к ним в седьмом классе. Тонкая девочка с глазами цвета крыжовника. Как-то все обратили на нее внимание. Учителя на недетское внешнее, прямо таки, нордическое спокойствие, когда случалось, правда редко, получать плохую оценку. Одноклассницы – на отсутствие интереса к их подростковым пересудам и сплетням. Близких же подруг не было. Мальчишки, даже старшеклассники – на ее, какое-то независимое, дружелюбие, притом, без малейшей тени кокетства. Для этой пятнадцатилетней девчонки индивидуальность, которая никак не выпячена, органична.

Высокий, статный мальчик Борисов, признанный заводила, так весь и напрягся, а через месяц понял – влюбился.

Когда их взгляды, нечаянно, пересекались, Женька быстро отводил глаза, ладони потели, и пересыхало во рту. Первым боялся с ней заговорить и ненавидел себя за это.

Зелень зрачков, рыжая челка, ее улыбка–вопрос – сводят парня с ума. Интеллигентный, пользующийся вниманием у сверстниц, стал грубым и несдержанным с окружающими. Гормоны играли безудержно.

Целых два года прожиты в состоянии влюбленной робости и кретинизма.

И вот между ними происходит объяснение – с Иркиными пунцовыми щеками и холодным потом на Женькином лбу. Случилось это в слякотную новогоднюю ночь, которую отмечали в Андрюхиной большой профессорской квартире.

Тихий в проявлении своих чувств стратег просит Мастера решить тактическую задачу – создать условия некой интимной кулуарности для пылких признаний.

Друг не подвел. Итогом его дипломатических ухищрений стало: свободная от родителей «хата» плюс камерная компания из двух, незнакомых Жеке, девиц, конечно Боба, теоретически обсватаной пары и самого Андрюши.

И оказалось все просто. Сразу, после речи Брежнева и боя курантов, Ириска, так он ее, иногда, называл про себя, прильнула горячими губами к его уху:

– Какой же ты все-таки дурак! – а таковым Жека готов быть всю жизнь – лишь бы с ней рядом.

И, как ему до этого казалось, безответные страдания вмиг превратились во всепоглощающую чувственную взаимность двух юных.

А «это» случилось почти сразу – в те зимние каникулы. Бабушка уехала в гости к подруге. Путаясь в одеждах они упали на предательски скрипучий диван.

Были целомудренно неумелы и стеснительны.