Внимательно вглядываясь в суету ночных московских дорог, Воронов до боли вцепился пальцами в оплетку руля – ему еще предстоял тяжелый разговор с женой. Когда-то он пообещал себе, что больше никогда не станет причиной ее слез, но сегодня это было неизбежно. Он понимал, что узнав о трагической смерти близкой подруги, Юлька будет плакать, а в ее положении это крайне нежелательно. Саша легко мог выносить женские слезы, как-никак профессия обязывала, но только не ее, только не Юлькины.

Еще раз кинув быстрый взгляд в зеркало на Ксению, он завернул в нужный двор. Высадив ее у подъезда подруги, Воронов сунул ей в руки несколько купюр, заставил записать свой номер в память телефона и попросил позвонить ему. Когда ее имя и фамилия были вбиты в его смартфон, он проводил ее до двери Маринкиной квартиры и, убедившись, что она уже более-менее пришла в себя, ушел в ночь.

– А теперь ты, что, с ним в одной квартире будешь жить? – озадачила Ксению подруга после того, как первые ахи-вздохи утихли. – А он приставать к тебе не будет?

– В смысле?

– Ну… в смысле… в прямом смысле, – у Маринки аж глаза заблестели от волнения. – Что ты как маленькая, прям! Как будто не знаешь, что опекуны-мужики часто пристают к своим «детям».

– Он же полицейский, – попыталась осадить ее Ксения.

– Ну и что? Не мужик, что ли! Наоборот, на такого потом никуда не пожалуешься, – и, видя, что она всерьез задумалась над ее словами, подруга попыталась сменить тему: – Да ладно, шучу я…

***

Последующие дни, все как один, были серыми, холодными, мрачными, под стать настроению. Ветер вырывался из-за каждого угла, дождь моросил прямо в лицо, стебая по щекам крошечными колкими каплями, словно маленькими льдинками, под небом, затянутым тяжелыми свинцовыми облаками. Безликая московская весна, безучастная, равнодушная к его горю и убийственно-горьким мыслям.

Смерть. Насколько привычным стало для него это слово. Он сам не заметил, в какой момент слово «смерть» перестало его пугать, удивлять или даже просто расстраивать, а потом стало вызывать в душе лишь злость. Чаще всего, безразличную злость на то, что кто-то так не вовремя скончался за час до окончания смены или во время его ночного дежурства, когда, вместо того, чтобы расслабиться в тепле кабинета приходилось тащиться куда-то на вызов. А там такие же, как и он сам, усталые от этих трупов, вызовов, холода и вечного недосыпания эксперты-криминалисты и дежурные следователи, лишь понимающе кивающие на ворчливое «Черт, ну не мог этот собачник сегодня пойти гулять со своей шавкой в другое место?». И вроде уже стало привычным, что каждый день непременно кто-то будет лежать перед ним в черном полиэтилене, и он будет смотреть на тело без каких-либо эмоций, холодно и скептически оценивая вероятные варианты происшествия.

И самому нажимать на курок давно уже было не страшно. Это в первый раз казалось, что сложно сделать выстрел в человека. В тот момент щелчок предохранителя прозвучал оглушающее, и сталь в дрожащих пальцах неимоверно тяжелела, но стоило ему лишь пересилить себя и свой страх, как дальше палец уже сам жал и жал на спусковой крючок, а люди в прицеле стали для него просто мишенями.

После таких «снайперских» ночей, когда смерть уходила довольная и сытая, он не спешил домой. Отхлебывая обжигающий кофе из бумажного стаканчика с названием ближайшего фастфуда, он сидел в машине, глядя через стекло на спешащих куда-то людей. Отчетливо и пронзительно возникала мысль, что у каждого человека за стеклом был свой мир, своя жизнь, свои интересы, родные люди, любимые. Человек не может быть один, каждому просто необходимо ощущать свою нужность кому-то. Каждому, но не ему… У него внутри росла пустота, черная, беспросветная, физически ощущаемая. Его собственная жизнь в какой-то момент стала ненужной даже ему самому. И, возможно, было бы лучше погибнуть тогда, на складе, в перестрелке с Мельниховскими, чтобы никогда не узнать ощущения этой бездонной пустоты и острого чувства сожаления.

– Это система, Влад, и нам ее не сломать, – голос Воронова до сих пор стоял в ушах. – Но и нас ей не одолеть. Раз случилось так, что мы там, где мы есть, нужно принимать правила игры. Будешь играть не по правилам, тебя «удалят с поля».

Наверное, он заигрался, перестал отличать «черное» от «белого», потерял точку опоры внутри себя. И окружающий мир, словно проекция на мир внутренний, стал терять привычные очертания, принимая уродливые зеркальные формы. Теперь смерть взялась и за его близких, причем подкармливал он эту костлявую и ненасытную старуху своими руками.

Никто не знал, что уже больше года он часто просыпался ночами в холодном поту от еле внятного, но леденящего душу, шепота матери: – Владик, сынок, умираю… помоги, – и словно со стороны слышал свой злой окрик: – Опять набухалась?! Вот когда протрезвеешь, тогда и звони! – А потом еще глуше, еще дальше в ночи звучало: – Инсульт… частичный паралич… если бы помощь была оказана незамедлительно…

При мысли о том, что мать несколько часов умирала в одиночестве на полу в пустой квартире, хотелось выть. Ее бесконечные пьянки, разборки с событульниками, извинения перед соседями переполняли чашу его терпения, постепенно ожесточая сердце. Именно в тот вечер он психанул, решил, что все, хватит с него, пусть разбирается сама, и в итоге потом плакал над темным земляным холмиком, ярким пятном выделяющимся на белом снегу.

Издержки профессии? Профессиональная деформация личности? Профессиональное выгорание? Или какое-то другое мудреное название, придуманное психологами, для обозначения его состояния? На работе при общении с самыми разными представителями криминального и полукриминального мира, он вынужден был соблюдать их права и действовать корректно, а вот с близкими так уже не получалось.

Смерть матери заставила его лишний раз убедиться в своих сомнениях в том, что он живет по совести и чести, доказав, что границы «дозволенного», «правильного», «нормального» пройдены. Смерть давно ставшего чужим отца выбила почву из-под ног, перевернула привычную жизнь с ног на голову. Смерть Лены, как бы дико это ни звучало, встряхнув, заставила взглянуть на свои поступки и поведение за последние время словно со стороны. Глядя на ее фотографию в траурной рамке, свежезасыпанную могилу в обрамлении цветов, он искренне просил прощения, обещал ей исправиться и найти выход из заколдованной пустоты к самому себе.

Лены не стало, но жизнь продолжалась. В квартире все осталось на своих местах, как и в тот трагический вечер, за окном жил все тот же безразличный мир. По-прежнему нескончаемый поток машин, пешеходов, спешащих по неотложным делам, «терпилы», чьи дела нужно было срочно раскрывать, не портя статистику отдела, преступники, которым нельзя было давать спуску, и много чего еще… например, Ксения. В его мире была Ксения, за которую он теперь нес ответственность.

– Ты бы помягче с ней, Влад, – увещевал его Воронов перед тем, как привезти девушку домой. – На ее глазах все случилось. Молодая совсем, напуганная… Думаю, она и себя винит в случившемся. Лена ведь за ней побежала?

Он лишь кивнул, занятый своими скорбными мыслями. Несчастный случай… Никто не виноват… Ни Ксения, ни водила, ни он… Это жизнь…

Он уже видел записи с камер видеонаблюдения, установленных у подъезда, и смог убедиться в том, что это был несчастный случай. Лена сама выбежала на дорогу, буквально бросившись под колеса въезжающему во двор автомобилю. Водитель не виноват…

И Ксения не виновата…

И он не виноват… Или виноват? Ослепленный подростковыми обидами и ненавистью к отцу и его «дочери», которую тот любил, о которой заботился, Влад не замечал ничего вокруг. Это он должен был пойти за Ксенией, а, вернее, он не должен был допускать того, чтобы она услышала те слова. Вообще не должен был так о ней говорить!

Рабочий день давно закончился, только Демидов продолжал сидеть в кресле и усиленно делать вид, что его интересуют записи по одному делу в производстве. Игнорируя вопросительные взгляды коллег, привыкших к тому, что обычно начальник оперов старался не задерживаться на работе дольше необходимого, он ждал, когда они наконец разойдутся. Ему же идти домой совсем не хотелось. Глупо и смешно! Он оттягивал время, чтобы попозже вернуться в собственный дом, и совершенно не мог объяснить самому себе, что конкретно его смущало в присутствии Ксении в доме. Само осознание того, что в комнате за закрытой дверью находилась она, приводило его в замешательство, пробуждая неловкость и злость на себя, и на нее. Брат, опекун, родственник… Черт!

Мужики уже давно разошлись, в интернете не было ничего интересного, припасенная бутылка пива подошла к концу. Он же не собирался здесь сидеть до завтрашнего утра? Выйдя на улицу, Демидов достал из полупустой пачки сигарету, закурил, как-то отдаленно думая, что в последнее время стал слишком много курить.

После кабинетной духоты лицо приятно обдувал теплый весенний ветерок. В машине на полную громкость он врубил любимую музыку, стараясь ни о чем не думать и просто жить настоящим моментом. Небольшая вечерняя пробка, оттягивающая приезд домой на лишние полчаса, не портила настроения, а, наоборот, предоставляла возможность немного поразмыслить. Он смотрел на людей в соседних машинах, на то, как они звонят кому-то по мобильникам, жестикулируя руками, скорее всего, объясняя, что застряли в дурацкой пробке и как мечтают скорее вырваться из нее, чтобы встретиться со своими близкими. Все куда-то спешили, к кому-то… Снова обожгла мысль, что ему спешить некуда и его никто не ждал.

Уже на подъезде к своей улице, услышав трель мобильника, опер взглянул на дисплей и съехал на обочину. Звонил Воронов. Как так получилось, что он стал единственным, по-настоящему близким ему человеком и тем, к кому он всегда мог обратиться? Когда-то у них был конфликт, а сейчас он знал, и это не пустые слова, – он всегда был готов прийти на помощь Воронову, если тому таковая понадобится, и был уверен на сто процентов, что и Саша никогда не откажет в помощи ему. Настоящие друзья… Неудивительно, что радостной новостью Саша спешил поделиться с ним.

– Вот только приехали, – голос на том конце провода усталый, но довольный. – УЗИ сделали, сказали, девочка. Дочь у меня, представляешь? Сын и дочь.

– Поздравляю, Сань, – он постарался, чтобы его голос не звучал совсем уж глухо, и не удержался: – А Юля как?

– До сих пор не верит, – помолчав, вздохнул Саша. – Все простить мне не может, что я на похороны ее не пустил.

***

Одна. Она была совсем одна. В пустой, темной и чужой квартире. В чужой жизни. Тишина давила, но при этом каждый звук казался оглушительно громким. Вдалеке раздался едва слышный гул лифта, хлопок чьей-то входной двери, а в квартире было по-прежнему тихо. Ксения не знала, во сколько он придет с работы, как, впрочем, и не знала толком, что у него за работа.

Она свалилась ему как снег на голову, и уже принесла кучу несчастий. У него была своя жизнь, о которой она совсем ничего не знала. Девушка чувствовала, что он никогда не позволит ей войти в свою жизнь, и она не имела никакого права о чем-то просить или чего-то требовать. Глупо было надеяться на то, что они смогут стать родными людьми.

В последние дни ей часто снилась мама, ее ласковые нежные руки. Только теперь она смотрела на дочь так, словно за что-то осуждала. Ксения задумалась. Может, она в чем-то ошиблась? Только вот в чем? Она ведь просто подчинялась судьбе, просто шла вперед, и особого выбора у нее не было. Ей нужно было лишь переждать два года, не обостряя отношений с опекуном, и она радовалась негласному перемирию, воцарившемуся в их «семье».