Что на меня нашло, юмор и дерзость так и сыпались из моего рта. Чеканя шаг, я вылетел из каптерки старшины второй роты. Сам старшина – старший прапорщик Гаврюшов – уже ожидал вызова на центральном проходе модуля.

– Ну, что-что-что т-там, Одуванчик? – с опаской и сильно заикаясь, спросил наш грозный прапорщик.

– Вас звали! Пожалуйте!

– Че-черт! – прошептал Гаврюшов.

Прапорщик заискивающе вошел в каптерку. Подполковник ходил вокруг висевшей посередине комнаты боксерской груши и чесал свои горячие и красные уши.

– А, вот и прапорщик? Да? – хищно спросил особист.

– Та-та-так! То-то-чно! Пра-пра-пра-прыщик Гав-врю-врю-шов!

– Б-р, вы что, контуженный? – удивился особист.

– Угу! Было… Контузия у меня…

– Отдыхайте… У меня к вам вопросов нет, в принципе…

– Спа-спа-сибо!

– А где ваш ротный, капитан Колывань?

– В ш-ш-таб на-на-верно у-у-шел! – с трудом выговорил Гаврюшов.

– Ясно…

Подполковник нагнулся, чтобы не зацепить головой косяк двери и быстро вышел из каптерки. В коридоре он на мгновение остановился у нашей новенькой ротной газеты, висевшей на стене рядом с кабинетом замполита батальона – «На боевом посту вторая парашютно-десантная!» – и всмотрелся в карандашные рисунки и статьи, под которыми было написано: «Рисунки и статьи на первой полосе – гвардии рядового Одуванчика, статья на второй полосе – гвардии рядового Сердюка». Первая статья красноречиво называлась: «Спишь на посту часовой? Душман придет – роту вырежет!» Вторая статья – «Бей чужих, чтобы свои боялись!» – рассказывала о происшествии на военном аэродроме Кабула, когда наша рота побила улетающих в Союз дембелей из охраны аэропорта, надевших на свои уставные головы десантные береты, а на хилые тела десантурские тельники; статья была как-бы само-разоблачительная, но с юмором и сатирой на первом месте…

Подполковник мухой вылетел из модуля второй десантной роты связи. Больше в батальоне этого офицера никто не видел.

Когда наша рота горланила десантурские песни, во время вечерней прогулки на плацу батальона, капитан Колывань тихонько сзади подошел к дежурному по роте, младшему сержанту Петрову, и прошептал:

– А ну как, брат «Каманчи», открой-ка мне оружейку, живо!

– Е-есть! Товарищ капи…

– Да не ори, тунгус, – рассмеялся ротный командир.

– Есть! – опять гаркнул Петя. – Что смотреть будете?

– Гранатомет рядового Сердюкова на месте, «духам» не продал на мосту?

– Конечно здесь, вот он, родной! – улыбнулся Петя и открыл деревянный шкаф, где стоял протертый и блестящий, словно самовар, единственный гранатомет второй роты связи.

«Папа» взял его в руки, начал крутить и изучать все его крючки и подвесы. Потом словно оторопел и опустил руки. Лицо его покрылось холодным потом.

– Петро! Сукин кот! Ты что, дурак? Ладно, Сердюков дурында, а ты?

– Так точно, а что случилось, товарищ гвардии капитан?

– Смотри, курок вывернут, а здесь вмятина! Гранатомет неисправен, уроды, блин! Вы что им делали?

– Им орехи грецкие разбивали мои «деды»! Раз по куче и готово! Год назад!.. На нижнем Панджшере… Видно они и укокошили РПГ! Ха!

– Молодцы! Повесь на него бирку – «неисправен». Завтра пусть старшина Гаврюшов отнесет его майору по вооружению. И это… новый нам даром не надо! У нас в штатном расписании нет гранатометчика. Усек, Чингачкук?

«Папа» заржал во весь рот и отправился в свой кубрик, что-то ворча в усы про Лёню Сердюкова и молодого Одуванчикова.

После отбоя Лёня и я рассказывали роте о происшествии на мосту и про беседу с особистом. «Деды», «черпаки» и «слоны» держались за животы, умирая со смеху. В половине двенадцатого ночи идиллию нарушил старший прапорщик Гаврюшов, ворвавшийся в солдатский кубрик с криком боевого Гурона:

–Рота! Поче-му-му не с-с-пи-им?

В общем-то, это и был настоящий Гурон, только без перьев на бритом затылке и без боевого топора.

– О-ду-дуван, Сер-сердюк! Оде-дева-вайтесь и живо ко-ко мне в кап-каптерку! – заикаясь, проревел «краснокожий дикарь».

– Ну, пошли, Одуванчик, похоже, сейчас нас будут уже того, иметь! – грустно сказал Лёня и передернулся, словно нервный ребенок, вспомнивший про жестокого отца.

– Ну и хрен с ним! – бодро ответил я и спрыгнул со своего второго яруса. – Я живым не дамся… если он начнет бить, конечно…

Лёня одевался неспешно, долго завязывал шнурки на ботинках. «Дед» явно тянул время. Он посматривал на меня грустными глазами и о чем-то размышлял.

– Одуванчик, это, слышь, ты мне друг?.. – тихо спросил Лёня.

– Конечно! Самый настоящий! – негромко ответил я.

– Старшине не скажешь?..

– Ничего! Пусть даже не мечтает! С какого перепугу?.. – звонко ответил я и расплылся в циничной улыбке.

– Дать бы тебе в морду, Одуванчик, – усмехнулся мой добрый «дед».

– За что, Лёня? – не понял я.

– Да, я просто подумал, если бы я был нашим прапорщиком, наверно так бы подумал, – рассмеялся Лёньша.

– Ну ча, пашли чо ли? – брызнул я.

– Ча встали, та-тараканы бе-беременные? А?.. Зассали? Живо в каптерку! Очкуны духовские… – заорал прапорщик, появившийся словно черт из табакерки.

– Ча бояться-то? Неужто бить будете, ваше благородие? – вдруг крикнул я на всю казарму.

Эта реплика молодого борзого солдата в адрес Гориллы едва не подкосила отважного прапорщика десантной роты парашютистов «экспедиционного корпуса». Никогда раньше за всю свою яростную и борзую десантную службу, отличавшуюся показательным мордобоем всех поколений солдат и сержантов, старший прапорщик не получал таких качественных и смелых моральных оплеух.

– Не ссы, мо-молодой, руки еще об тебя-бя па-пачкать! – прошипел прапор и первым скрылся в каптерке.

Петя Петров посмотрел на нас грустными глазами, а потом почему-то сказал в мой адрес:

– Эх, Одуванчиков, молодой, залетциком становишься?

– Иди, гуляй по вечной мерзлоте! – зло ответил я, понимая, что за эту фразу мне в скором времени пересчитают все мои тощие ребра.

Я так и не понял, что мой командир отделения хотел этим сказать, да он и сам верно этого не понял. Он хотел извергнуть крылатую фразу, но получилась бессмыслица. Как только Петя попал в ВДВ, странный…

– Разрешите ворваться? – почти смело спросил Лёня.

– Рискни геморроем, солдат! – прогремел старшина роты из глубины каптерки.

Мы оба вошли и молча встали у фанерной стенки, окрашенной в противный грязно-салатовый цвет. Над нашими головами висели портреты Брюса Ли, вырезанные из иностранного журнала явно тупыми ножницами и приклеенными на канцелярский клей. Тот самый клей, что используют школьники первого класса на уроках труда. Брюс Ли с улыбкой дракона выражал своим взглядом неотвратимость физической расправы над каждым, кто не по доброй воле входил в этот «пыточный кабинет», логово Гориллы. Наш старшина, видимо, взял образ великого каратиста в своего духовного помощника и кумира. Это были лишь мои ничтожные и субъективные предположения…

Гвардейский стар-прапорщик по обыкновению уже прибывал в поту и мыле. Он пытался нокаутировать длинную черную кожаную каланчу, наполненную местным песком. Каланча уже давно не дышала, на ней не было живого места. Мне было жалко ее. За два или три года нахождения в этой каптерке, от бедной груши-каланчи, мало что осталось. Горилла бил ее яростно, охаживая кулаками, локтями и коленками. Создавалось впечатление, что это была вовсе и не боксерская груша, а тело самого ненавистного врага.

Мы продолжали смотреть на этот маскарад еще минут пять. В кубрике невыносимо пахло «обезьяньим» потом. Я внимательно следил за отточенными кулаками и ребрами ладоней нашего старшины.

И вдруг меня осенила мысль и догадка. Солдаты и сержанты на втором году службы в Афгане становятся философами и «Диогенами», они спят и видят тот момент, когда уже их отпустят домой, они понимают, что их выжали, словно апельсины, не дав ничего взамен, кроме двух полосатых тельников и старого десантного берета. Прапорщики, наоборот, привыкают получать очень хорошие деньги за свою, по сути, халявную должность и с азартом смакуют крайние месяцы боевого двухгодичного контракта, втихую подумывая и наслаждаясь, словно он на молодой бабе: «Черт побери, а не остаться ли мне здесь еще на пару годков? Четыре года в Афгане, это ж почти маршал! Выслуга год за три! Где еще в Союзе смогу я такие шикарные бабосы заколачивать?..» Вот и метелит такой прапорщик боксерскую грушу, думая, что его сила и ловкость вечна и непогрешима. Что вся дивизия, да что там, дивизия, вся 40-я Армия с восхищением глядит на удачливого, покрытого панцирем мускулов великого полководца «слонов», «черпаков» и еле ходящих «дедов»…

Лёня чихнул и поморщился. И вот я автоматически открыл рот, из которого вылетела глупая, но вполне крылатая фраза:

– А если зубами, товарищ гвардии старшина?..

Прапорщик опустил руки. Глаза его сверкнули адским огнем. Каптерка наполнилась мертвенной тишиной. Словно через пару секунд должна последовать расправа над местными жителями со стороны волка-оборотня, представшего перед ними в виде вспотевшего боксера, мастера восточных единоборств. В углу заерзал каптерщик, тот самый «дед», похожий на коренастого чебурашку и цыганенка, одновременно.

– Товарищ старшина, разрешите я этого борзого Одуванчика урою прямо здесь?! В хате? Чтобы вам руки об него не пачкать? – неожиданно и злобно прошептал солдат-вещевик.

Вдруг я сообразил, что этот «дед» не просто «домовая крыса», стерегущая шмотки прапорщика и всей нашей роты, он еще и личный телохранитель Гаврюшова, ведь не зря при его появлении даже Миша Калабухов, обычно разговорчивый, как-то умолкал. Все как на зоне.

Но я, как обычно, молчать не стал и громко провозгласил:

– О! Кладовая крыса проснулась? Извините, что помешали вам почивать на сундуках с добром! А почему ты, комсомолец, спишь в каптерке, а не в расположении своей роты? Твоя койка пустует! А, у тебя две кровати, ха! Нормально устроился? Поговорим об этом на комсомольском собрании… – едва сдерживая свой гнев, проговорил я.

– Ладно, Саня, у каптерщика тоже по молодухе боевые выходы были, контуженый он слегка… – прошептал Лёня.

– Чета я не заметил, Лёня!? А ча, у нас у кого-то нет боевых чоли? – ответил я негромко.

– Убью! Молодой, сука! – прошипел каптерщик и вскочил с сундука-лежака.

– Молчать всем! По-пошел спать в ку-кубрик, ря-рядовой! – заорал старшина на своего помощника.

Черноволосый каптерщик, накаченный словно шимпанзе, надел мягкие неуставные тапочки, купленные видимо в Кабуле, и тихо вышел.

– Настоящая шестерка, да? Вам нравятся такие солдаты? – засмеялся я в глаза старшине.

– Молчать, кот по-помойный! Удав-дав-лю! Никогда я не встречал еще таких солдат!

– Есть, – спокойно ответил я, уставившись, в мощный кадык старшины. Это означало «спокойнее, старшина, соблюдайте устав».

– Урод! – гневно проворчал прапорщик в мой адрес и резко перевел взгляд на моего друга. – Сердюк, куды девал бакшиши?

– Какой?.. А, бакшиши? Не могу знать, товар-прапор! – побледнел Лёня.

– Ба-ба-чата тебе дали сегодня джинсы и крос-со-совки, что не так? Люди видели, мне и «папе» доложили! Ро-роту подставляешь? Мало я тебя пи-пи-нал по молодухе? «Слоном» стал, тьфу, «дедом» стал и туда же?

– Не брал я бакшишей! Не на что покупать было! – расстроенно ответил Лёня.

– Врешь, домой в декабре полетишь! Последним бортом в лютую стужу!

– Да мне по хрену! Зато шинельку получу! – гордо ответил Лёня, но подбородок не поднял.

– Молчать! «Смирно!» – об-обоим котам помойным команда! У тебя си-сигареты были?

– Были, – ответил Лёня.

– Сколько блоков?

– Один, – вяло ответил Сердюков.

– Одуван?.. – Прапорщик повернулся ко мне и уставился в мой лоб черными от злобы глазами.

–Я! Гвардии рядовой воздушно-десантных войск Александр Одуванчиков! – выкрикнул я.