Дверь в подъезд была привычно распахнута. Летом прорвало трубы с горячей водой и затопило подвал. Аварию ликвидировали, но запах сырости настолько въелся в стены, что при глубоком вдохе, проникая в легкие, рвал их в клочья, вызывая при этом судорожный кашель. На общем собрании жильцов было решено, во имя сохранения остатков здоровья проживающих и пока не проведут ремонт, оставлять парадную открытой в надежде, что запах постепенно выветрится сам. Но лето закончилось, близилась середина осени, по стенам поползла плесень, к сырости присоединился запах гнили, а о ремонте никто даже не заикался.

Катерина, сделав несколько глубоких вдохов и выдохов, в итоге решила, что «перед смертью не надышишься» и идти все равно придется, нырнула в полутемный подъезд. Стараясь подольше задерживать дыхание, она в быстром темпе, перескакивая через две ступеньки, бежала на четвертый этаж. Мысль, что дома ждет «одинокий, голодный и холодный» Вини, который её отсутствие более суток воспринимал как личную трагедию, а командировки на несколько дней – настоящим концом света, закружила и придала сил.

На лестничной площадке между вторым и третьим этажами в позе римского патриция на отдыхе, крепко держась за перила, как всегда весь грязненький и пьяненький, грустил Жорик. Он жил в соседней с Катериной квартире, слыл этаким местным дурачком и тихим алкоголиком. Родившись в восьмидесятые, он подростком (когда гормоны неудержимо били в голову) на волне вседозволенности просто влетел в «лихие» девяностые. Его семья по тем меркам была благополучная: пара ларьков – дешевое спиртное, сигареты, чипсы и жевательная резинка – позволяли не зависеть от социальных выплат типа зарплаты от государства или пенсии. Родители Жорика дни и ночи проводили в борьбе за жизнь в мире дикого капитализма. Они изо всех сил старались расширить свой бизнес, увеличивая количество ларьков, которые в то время «украшали» практически все автобусные остановки. Поэтому момент, когда сыночек перестал ходить в школу, «бизнесмены новой волны» как‑то пропустили. Жорик не только решил, что образование ему ни к чему, но и связался с себе подобными представителями «позолоченной» молодежи спального района. Это подрастающее поколение не хотело учиться, тем более работать, тусило на деньги родителей и считало, что им все обязаны. На одном из таких сборищ, во время очередных посиделок Жорик получил пару раз битой по голове. Следствием такого «тесного» общения была закрытая черепно-мозговая травма с кровоизлиянием в мозг, а так как голова у него и до того момента была не самым сильным местом, то после произошедшего дальнейшее развитие этого мыслительного органа и вовсе остановилось. Больше года он провел в клиниках и санаториях. Едва его руки и ноги начали двигаться, Жорик с радостным блеском в глазах вернулся на улицу к своим братанам (к тем, кто был еще жив или не сидел в местах не столь отдаленных) и тут же почти у собственного подъезда получил несколько ножевых ранений. В итоге новоявленный «гроза района» лишился одного легкого и большей части кишечника, но остался жив и, получив нерабочую группу инвалидности, стал пить. Родители его развелись, поделив все движимое (кроме сына, на него никто из них не претендовал) и недвижимое, и зажили каждый своей жизнью. Многострадальный Жорик от своей семейки получил откупного в виде малюсенькой квартирки в старенькой хрущевке и ежемесячного денежного пособия, скудного до неприличия. Взамен предоставленным «любимыми родителями» щедротам он пообещал никогда не напоминать им о своем существовании и, кажется, действительно о них напрочь забыл. О его жизненной истории знали все жильцы пятиэтажки и помогали чем могли, особенно старались сердобольные старушки, которыми изобиловал не только их дом, но и весь район.

– П-п-привет, – заплетающимся языком произнес Жорик и, цепляясь грязными руками за лестничные перила, попытался приподняться, но, быстро осознав бесплодность своих попыток, устроился поудобнее и замер в полусидячем положении.

– Жорик, ты так вальяжно здесь возлежишь, прямо загляденье, – улыбнулась Катя. – Давай руку, помогу до квартиры дойти, сидеть на ступеньках очень холодно, еще простынешь.

– Мне не до-омой, это я вниз иду, – с трудом подбирая слова, еле выговорил Жорик, пожевал что‑то невидимое и с гордостью добавил: – В гости… к да-аме…

– И давно идешь? – невольно морща нос от запаха, идущего от давно не мытого тела и грязной одежды «патриция», поинтересовалась Катерина. – Может, она уже и не ждет.

– Не-е-е, ждет, это лю-юбовь, во как, – и Жорик, вытянув указательный палец с грязевой траурной каемкой под ногтем, потыкал куда‑то в сторону потолка. – Еще чуть по‑си-жу и дальше пойду…

– Тебе далеко идти? – Катерина перехватила сумку в другую руку, мысленно немилосердно ругая себя на чем свет стоит за то, что затеяла этот разговор.

– Не-е-е, – и он, утробно икнув, добавил: – На пе-ервый… Еще по‑осиж-жу и п-п-пойду…

– Жорик, ты все‑таки долго здесь не рассиживайся, – уже на ходу добавила Катя и, ускоряя шаг, продолжила подниматься, стараясь на ходу достать из перекинутой через плечо сумочки ключи. Уже стоя у себя на площадке, она бросила взгляд в лестничный пролет: сосед медленно, но верно, переползал со второго этажа на первый.

Когда она открыла дверь, в первый момент у нее промелькнула мысль, что она попала в чужую квартиру. Но тут же пришло осознание, что все‑таки это ее собственный «скворечник», и тогда сразу возник следующий вопрос: а кто, собственно, этот голый (если не считать «семейных» до колена трусов, разрисованных плейбоевскими кроликами и красными перчиками), толстый, блестящий потными телесами мужик? Его бордового цвета лицо и шея просто вопили о приближающемся апоплексическом ударе, но вместо того чтобы вызывать себе скорую помощь, он, забросив ногу на ногу, нахально развалился у нее на кухне и пил из пузатого бокала коньяк, о чем свидетельствовала стоявшая рядом полупустая, в золотом плетении бутылка. Это был не просто коньяк (его когда‑то подарила благодарная пациентка), а элитный, чуть ли не столетней выдержки напиток, привезенный из Франции, а именно откуда‑то из Бордери (что в общем‑то Катерине ничего не говорило. Главное, что к нему прилагались сертификаты, подтверждавшие его подлинность и несомненную ценность. Она, едва ли не буквально, хранила этот раритет на груди, собираясь, в свою очередь, переподарить его на сорокалетие Никитосу, мужу своей лучшей подруги.) От осознания, что этот растекающийся по кухонному столу «гоблин» и есть ее Вини, у нее перехватило дыхание и остановилось сердце. Было ощущение, будто она получила удар в солнечное сплетение от самого Тайсона.

Новый шок спас её от преждевременной смерти. Катю будто окатило ледяной волной, когда резко распахнулась дверь ванной и оттуда появилось анорексичное, изрядно потрепанное житейскими бурями создание далеко не первой, и даже не второй свежести. Дама «полусвета» была завернута в любимое Катино полотенце из натурального льна, всем своим видом и манерами демонстрируя постулат, что каждый в этой жизни зарабатывает как может и чем может. Яркий, вызывающий макияж на дряблом лице и редкая поросль кудряшек морковного цвета, через которые просвечивала бледно-розовая кожа головы, делали ее жалкой пародией на «женщину мечты» – это была явно не та красота, которая должна спасти мир. Дама в сложившейся ситуации сориентировалась первой (видимо, уже имея определенный опыт) и, выставив вперед, будто защищаясь, развернутую от себя ладонь, неожиданным баском прохрипела:

– Ничего личного! Просто работа!

Дальнейшее происходило как в немых черно-белых фильмах, то есть динамично и в полной тишине, без пояснительных титров и музыкального сопровождения тапера. Первой через распахнутую настежь дверь на лестничную площадку вылетела сама «дама», «голубцом» завернутая в полотенце. Вслед, разлетевшись по лестнице разноцветным веером, последовала ее амуниция. Вини в трусах и уже без бокала в руке неуверенной походкой покинул кухню и из коридора следил налитыми кровью глазами за происходящим. Как раз в этот миг на лестничную площадку вслед за «блестящим» гардеробом «красотки» стремительно перемещались его вещи. «Морковка» быстро собирала свою одежду и, сбросив полотенце, тут же натягивала ее на еще влажное тело.

– Ты вот все неправильно поняла, – вдруг произнес Вини с трагическим надрывом в голосе. Насмерть вцепившись обеими руками в дверной косяк, он с видимым отчаяньем пытался удержаться на ногах. Развернув во всю ширь плечи, набрав полную грудь воздуха, Вини внезапно вернулся в образ Вениамина Валентиновича – интеллигента, ассистента кафедры, без пяти минут кандидата наук, при этом сменив амплуа обвиняемого на обвинителя. Едва ворочая непослушным языком, стараясь максимально четко выговорить слова, он, будто читая драматичный отрывок из трагедии Шекспира, выдал целую тираду:

– Ведь все вообще не так, как это кажется на первый взгляд и как ты думаешь своим скудным, недалеким умишком… Ты никогда даже не пыталась меня понять… Я, конечно, могу уйти, но мне тебя жаль… Ведь потом сама будешь жалеть, будешь плакать… А будет поздно. Ведь по большому счету ты сама во всем виновата… Командировки, дежурства… а я не тупой… – Вини погрозил кому‑то невидимому огромным кулаком. – Я все понимаю, поэтому просить прощения не буду… Не за что… Предлагаю просто все забыть. Мы же с тобой все‑таки интеллигентные люди. – Он замер, подбирая слова для продолжения, но вовремя остановился, увидев выражение лица Катерины, а главное, молоток, который она крепко сжимала в руке.

– Если ты сейчас не уберешься, я тебя убью, – глядя ему прямо в глаза, ровным голосом произнесла она, и Вениамин, несмотря на состояние выраженной степени «остекленения», как‑то сразу этому поверил и, выпустив из своих рук дверной косяк, в одних трусах, оловянной походкой вслед за своей «подругой» переместился на лестницу. Его дама в полной экипировке, не дожидаясь завершения драмы под названием «конец семейной жизни», уже быстро тарахтела на своих высоченных каблуках вниз по ступенькам. Катя, не выпуская молоток из руки, вслед бывшему «любимому» выкинула его обувь и собранную в дополнительную кучу верхнюю одежду, в беспорядке громоздившуюся на вешалке. Захлопнув за ними дверь, она так отшвырнула «ударный инструмент» в сторону, что тот с грохотом пролетел через весь коридор и закончил свой путь в большой комнате, что было ознаменовано звоном бьющегося стекла.

– Ваза, хрустальная, одна штука, – по характеру звука определила она понесенные потери и добавила: – Да, расставаться надо красиво и интеллигентно, вот как я сейчас. Хорошо еще молоток оказался под рукой, а то эта катавасия на всю ночь могла растянуться.

Оружие возмездия – тот самый молоток, который так вовремя попался ей в руки, – валялся в коридоре с того момента, как она уехала в Москву. В последнюю минуту перед выходом из квартиры ей пришлось прибивать крючок к вешалке, так несвоевременно оторвавшийся, когда она снимала с него свое полупальто. На Вини в бытовых вопросах не было никакой надежды: он был выше занятий хозяйственными мелочами, да и не только мелочами, но и средними, и большими делами, живя по принципу «не для царей холопские заботы». Поэтому забивание гвоздей, замена перегоревших лампочек, владение в совершенстве вантузом, как и многое другое, стали ее прерогативой. Легче было сделать самой, чем вступать с ним в многочасовые дебаты, стараясь объяснить, почему некоторыми делами в доме должен заниматься именно мужчина, а не женщина.