* * *

Тете Вере, конечно же, было что сказать, но у нее всегда, по любому поводу имелись комментарии. Помню, сидим мы с Брендой за вечерним чаем, и вот она, тетя Вера, вплывает в комнату – ни дать ни взять лебедь. Довольством лучится и прямо с порога выдает:

– Я, Кейт, обойдусь без фразы «А я тебя предупреждала», только я ведь и впрямь тебя предупреждала. Я всегда говорила: этот человек окончит свои дни в психушке.

– Здесь дети! – прошипела мама.

– Тем лучше. Разве не пора им узнать, каков на самом деле их дражайший папочка?

Мы с Брендой так и застыли с набитым ртом.

– Вот что, Вера. Хоть ты мне и родная сестра, а только запомни: еще слово про моего мужа скажешь – я тебе на плешивую твою головенку весь суп вылью, целую кастрюлю. Рука не дрогнет, так и знай.

Тетя Вера побагровела и пулей из кухни вылетела. Еще и дверью хлопнула – шарах! Правда, во дворе остановилась и напоследок отчеканила:

– На нашу с Фредом помощь можешь больше не рассчитывать, Кейт О’Коннелл. Ты сама себе судьбу выбрала – вот теперь и выживай как умеешь.

А мама – молодчина! – распахнула дверь и кричит тете Вере:

– Да, я выбрала судьбу, и моя судьба – Пэт О’Коннелл. И я его ни на кого не променяю, а уж тем более на жирного индюка по имени Фред. Как ты только с ним в одну постель ложишься, а, Вера?

И мама нам улыбнулась – широкой, удовлетворенной улыбкой.

– Видит Бог, девочки, я долго сдерживалась, ну да зато нынче все ей высказала, что думаю!

Мы с Брендой тоже заулыбались и продолжили ужин.

* * *

Лечебница была в двенадцати милях от Качельного тупика, в городке под названием Хейвордс-Хит. Увы, как бы мама ни хорохорилась, а денег на трамвай для нас троих ей бы не хватило. Чтобы ее не огорчать, я сказала: не беда, я и дома посижу. Хотя мне прямо-таки запала эта мысль, насчет близости к папе.

Мама растрогалась:

– Ты у меня умница, Морин.

На помощь пришел дядя Джон. Просто сунул руку в карман, извлек десять шиллингов^[6] и вручил маме. Мама стала отнекиваться:

– Нет, Джон, я не могу принять эти деньги.

– Еще как можешь, Кейт. И примешь. Я же от сердца даю. И вообще, мы родня, а значит, друг за дружку горой стоим. Ты бы точно так же поступила, если бы мы с Мардж нуждались.

– Конечно, Джон, – заверила мама.

– Ну так бери деньги. Поезжайте к Пэту все втроем. Кстати, Мардж просила передать: если ты не против, она бы тоже поехала.

– Мама, пожалуйста, пусть тетя Мардж едет с нами, – взмолились мы.

– Скажи ей, Джон, что я буду только рада. И спасибо вам обоим. Такое не забывается.

Дядя Джон снова полез в карман. На сей раз в его ладони появились два леденца «заткни-рот»^[7]. Дядя Джон изобразил удивление:

– Это еще откуда взялось? Сами они, что ли, ко мне в карман запрыгнули? Не иначе так и было, когда я мимо кондитерской проходил.

Бренда вытаращила глаза.

– Правда?

– Не будь глупышкой, – сказала я. – Дядя Джон их просто купил. Ты ведь их купил, дядя Джон?

Он только заулыбался и погладил нас с Брендой по голове.

– Спасибо, Джон, – выдохнула мама.

* * *

Проехать трамваем целых двенадцать миль, оказаться в совершенно новом месте – да это ведь настоящее приключение. Мы с Брендой сразу полезли на верхнюю палубу, а мама с тетей Мардж уселись внизу. Я пустила Бренду к окошку – пускай глядит на деревеньки, коров и лошадок, что на склонах холма кажутся совсем игрушечными. Если возле дороги случался мальчишка, он обязательно корчил нам рожицу, и мы в долгу не оставались. Потом солнце стало сильнее припекать через стекло, и меня сморил сон.

Наконец трамвай остановился в Хейвордс-Хит. Мы с Брендой вышли, а тетя Мардж спросила вагоновожатого:

– Не знаете, где здесь лечебница, сэр?

– Это которая? Психушка, что ли?

Тетя Мардж не ответила, только взглядом его чуть не продырявила.

– Что такое психушка? – спросила Бренда.

Мама взяла ее за ручку, а меня стала чуть подталкивать, чтобы шла побыстрее.

– Ничего. Забудь это слово, Бренда.

Нам встретилась женщина с коляской. Мама спросила, где лечебница, а мы с Брендой стали улыбаться малышу, причмокивать губами и все такое прочее. Очень он нам понравился – такой забавный, в ротике пустышка, щечки надуты, как у хомячка. Мама тоже заглянула в коляску:

– Какой хорошенький у вас сыночек.

Женщина рассердилась, глаза сверкнули досадой.

– Это девочка!

И она пошла прочь, а тетя Мардж выдала громким шепотом:

– Если девочка, чего тогда она вся в голубом?

Тогда женщина остановилась и говорит:

– Лечебница вон там, на холме. Мимо не пройдете.

И правда, никто бы мимо не прошел, такая огромная оказалась эта лечебница. И точь-в-точь как тюрьма, даром что настоящей тюрьмы я никогда не видала. Мне сделалось жутко и Бренде, наверно, тоже, потому что она стиснула мою руку. Я ей улыбнулась ободряюще, а она прошептала:

– Это психушка, да?

– Ничего подобного. Это нормальная больница, тут хорошие доктора, они скоро вылечат папу.

Все вчетвером мы двинулись по широкой аллее к главному входу. Крыльцо было высокое, а возле крыльца – башня с часами, жуть, да и только. Больница смотрела на нас множеством одинаковых маленьких окошек – они шли рядами, один над другим. Вот когда я порадовалось, что детям нельзя внутрь! Мама с тетей Мардж растерялись. Наверно, им тоже не хотелось переступать больничный порог. Тетя Мардж вымучила улыбку:

– Мы ненадолго, девочки.

– Я передам папе привет от вас обеих, – пообещала мама, а я попросила:

– Скажи ему, чтоб поскорее выздоравливал.

– Поскорее выздоравливал, – эхом отозвалась Бренда.

Под нашими взглядами мама с тетей Мардж открыли массивную дверь и исчезли за ней. А мы бегом помчались вниз по холму и сели под раскидистым деревом.

Бренда зевнула. Я прислонилась к стволу и сказала:

– Ложись головкой ко мне на колени, поспи немножко.

Отсюда, снизу, лечебница казалась еще громаднее. Было пугающе тихо – до такой степени, что мы слышали шелест листьев и возню птичек. Где же люди? – думала я. Где папа? Может, за одним из этих окошек стоит, наблюдает за нами? Может, сегодня его отпустят домой – вот выйдет мама и он следом? Денег ему на трамвайный билет должно хватить. Ужасно, что папа в таком месте. Если бы в лечебницу забрали меня или Бренду, папа наверняка поселился бы прямо на этом холме. С места не сошел бы, пока бы нас, уже здоровых, не выпустили. Потому что он у нас такой. Храбрый. Не то что я. Меня здесь и днем-то знобит от страха, что говорить про ночь!

Брендина головка на моих коленях стала тяжелой – уснула сестренка, значит. Пока она спала, я глядела на небо сквозь ветви и листву и молилась о папином выздоровлении.

* * *

К тому времени как мама с тетей Мардж, оступаясь на склоне и поддерживая друг дружку, приблизились к нам, мои ноги вконец занемели. Вздумай я резко встать – они бы точно подкосились. Бренда крепко спала. Я принялась ее трясти.

– В школу пора, да?

– Мы не дома, сестренка. Неужто забыла, что мы поехали навещать папу?

Бренда села, потерла глаза:

– Мне тут не нравится, Морин.

– Мне тоже. Чертовски жуткое место.

– Чертовски жуткое, – повторила Бренда.

Мама с тетей Мардж уселись рядом с нами. Обе они улыбались – я решила, это добрый знак.

– Папе лучше? – спросила Бренда.

– Лучше, милая, – ответила мама.

– А что доктора говорят? Отпустят они папу с нами? У нас и деньги есть папе на трамвайный билет – ты им про это сказала, мама? – зачастила я.

– Нет, Морин. Папа еще не готов ехать домой.

Я смотрела на ряды окон и растирала затекшие лодыжки.

– У папы ничего не болит? Его не обижают? Ты передала ему привет от меня, мама?

– Дважды «нет» и один раз «да», Морин, родная. Папа идет на поправку, привет я ему передала, а он просил вам с Брендой сказать, что очень вас любит.

– Мне тут тоскливо, мама, возле этой больницы.

Тетя Мардж обняла меня:

– Мне тоже, Морин.

И тут раздался Брендин голосок:

– Чертова психушка!

Глава восьмая

Потом уже мама нас в лечебницу не брала. Мне хотелось быть поближе к папе, но я с мамой не просилась, потому что после первого визита меня стали мучить кошмары – будто под взглядами одинаковых окошек я вбегаю в темный коридор, он вьется и ветвится, бесконечный, пустой, и папы нигде нет. Я просыпалась с криком. Мама вела меня на кухню и отпаивала горячим какао. Короче, с тех пор по выходным она ездила к папе одна, а мы с Брендой помогали тете Мардж и дяде Джону на рынке.

Мама будила нас еще затемно. Мы надевали пальтишки, туго заматывали шарфы, натягивали перчатки. На крыльце поджидала тетя Мардж. За руки она долго вела нас пустынной улицей, а мама, стоя в дверях, махала вслед. На рынке мы оставались с тетей Мардж за прилавком. Дядя Джон бегал с тележкой туда-сюда, подвозил товар. Мне нравилось помогать тете и дяде, но весь день, пакуя по бумажным кулькам яблоки, груши и помидоры, я думала о папе. Перед глазами так и стояла картинка: папино лицо в оконной глазнице.

Папу лечили долго, очень долго. Я ужасно по нему тосковала. Мы с Брендой ходили в церковь – просить за него Пресвятую Деву Марию. Иными словами, мы ставили свечки возле ее изваяния. Очень оно нам нравилось. Дева Мария, в чудесном длинном-предлинном синем платье, в белом покрывале, с улыбкой простирала руки, будто говорила: давайте ко мне, я вас обниму. Куда приятнее было глядеть на нее, чем на распятого Иисуса; особенно пугали струйки крови из ран, нанесенных терновым венцом. То ли дело младенец Иисус в яслях, такой душка! Не то чтобы я не любила Иисуса. Любила и жалела, что ему так больно висеть на кресте. Но между Ним и Его матушкой мы с Брендой всегда выбирали последнюю.

Вообще-то, прежде чем взять свечку, следовало сунуть в щель денежку, но я была уверена, что Господь Бог мелочиться не станет. Ему ведь все-превсе известно; Он понимает: денег у нас нету ни пенни, мы почти нищие. Я молилась святому Фаддею, потому что он покровитель пропащих; на других святых в папином деле я не полагалась. А что папа – пропащий, мне было известно со слов тети Веры. «Дорогой святой Фаддей, – шептала я. – Пусть мой папа станет как другие папы, найдет работу и купит маме меховое манто». Мне хотелось, чтобы папа вернулся домой, да только не таким, каким я его знала. С другой стороны, рассуждала я, мой папа все же лучше, чем папа Моники, угрюмый рыжий бородач, грубиян, только и знает, что рявкать на своих домашних и дымить самокрутками. Моника рассказывала, как однажды от самокрутки у ее отца вспыхнула борода и миссис Молтби пришлось выплеснуть на мужа целый чайник чаю, вот смех-то.

Впрочем, сколько ни хихикай над мистером Молтби, а от главного факта – что он домашний тиран – не открестишься. Мне казалось, Моника боится своего отца. Напрямую я никогда ее не спрашивала, как и она не любопытничала о моем папе.

Я очень привязалась к Монике. Потому что не было девочки добрее, потому что Моника никогда не морщила нос, если нам приходилось брать на прогулки Бренду. Наоборот – нянчилась с ней как с родной. Словом, лучше подруги и не пожелаешь.

* * *

Оказалось, что мы живем в трущобах: если б не бумага из городского совета, мы бы об этом и не догадывались. Ту бумагу – письмо – мама прочла нам вслух. И вот что там было сказано: город Брайтон решил избавиться от трущоб, есть специальный план. Карлтон-Хилл будет уничтожен, всех жителей переселят на городскую окраину. Иными словами, наш старый дом сровняют с землей. Мама, читая, только что не смеялась от радости, а вот папа расстроился:

– Мне здесь нравится, Кейт, – до моря рукой подать.

– Ничего. Зато теперь Саут-Даунс будет под боком, – ободрила мама.

– Новое место сулит перемены во всем, – возразил папа.